— Как бы мне хотелось узнать, — говорила она, — отчего это наш парламентский представитель, коммендаторе Морена, никогда не навещает Непенте. Разве он не обязан время от времени показываться своей пастве — я хотела сказать, избирателям? А праздник в честь Святого Додекануса — чем не возможность для этого? Его появление могло бы сокрушить вольнодумцев. Каждый год он обещает приехать. И каждый год нас подводит. Почему так?

— Ничего не могу сказать, — ответил священник. — Видимо, у этого животного других дел невпроворот.

— Животного? Ах, ну зачем вы! Он такой добрый католик!

— Об иностранцах, милая Герцогиня, я предоставляю судить вам. Они, так или иначе, мало что значат. Что же касается мирских достоинств местных жителей, то оценивая их, вам придётся руководствоваться моими суждениями. Иначе вам, при всём вашем уме, не избегнуть ошибок. И давайте на этом закончим.

— Но почему…

— Закончим на этом, милая леди!

— Хорошо-хорошо, дон Франческо, закончим, — ответила Герцогиня, предпочитавшая в вопросах подобного рода опираться на авторитет.

В это мгновение исполнитель неожиданно и резко поднялся из-за рояля, заметив sotto voce,[13]что знай он об ожидающем его здесь спинете{46}, он прихватил бы с собой ноты Люлли. Тем не менее, он весь лучился улыбками и вскоре уже договаривался то с одним, то с другим из гостей о совместных пикниках и лодочных прогулках, без каких-либо затруднений, впрочем, переключась на иную тему, когда непонятливая госпожа Стейнлин перехватила его и завела разговор о музыке. Он повторил замечание о спинете, слишком хорошее, чтобы позволить ему пропасть зазря; замечание привело к Скарлатти{47}, Моцарту{48}, Генделю{49}. Он сказал, что Гендель — спаситель английской музыки. Она сказала, что Гендель — её проклятие и погибель. У каждого имелся обильный запас аргументов и спор вскоре выродился в обмен техническими терминами.

Тем временем Денис крутился вблизи булочек к чаю и прочего, имея двойную цель — принести пользу и по возможности ближе подобраться к занятой тем же самым Анджелине, пленительно прелестной брюнетке, служившей у Герцогини в горничных. Не исключено, что в существовании Анджелины и крылась причина его уважительного внимания к Герцогине и частых визитов к ней. Впервые в жизни он ощущал себя по-настоящему влюблённым.

Он обожал эту девушку издали. Он желал бы обожать её с несколько меньшего расстояния, но не знал, как его сократить; он боялся потревожить то, что называл её невинностью. Так что никакими успехами похвастаться он не мог. Пятнадцатилетняя Анджелина, обладавшая фигурой феи, лучезарной кожей и глубоким голосом южанки, была прекрасно осведомлена о его идеальных чувствах. Она отвечала на них тем, что время от времени бросала на юношу чрезвычайно его смущавшие взгляды. Создавалось впечатление, что идеальные чувства она ни в грош не ставит. Она не улыбалась ему. Во взгляде её не замечалось любви или презрения, холода или теплоты, взгляд нёс в себе нечто иное, для юноши совсем нежелательное, нечто заставлявшее его ощущать себя ребёнком — ощущение до крайности неуютное.

И ещё одна пара глаз, не отрываясь, следила за её сложными перемещениями — глаз, принадлежавших мистеру Эдгару Мартену. Молодой учёный также лелеял в отношении Анджелины любовные помыслы, имевшие несколько более земную и даже вулканическую природу; помыслы, связанные с некоторыми вполне определёнными планами, ради которых он по временам забывал о всецело поглощавших его доселе биотитах, перлитах, магнетитах, анортитах и пироксенах.

— Послушайте, Денис, — начал Кит в обычной его велеречивой манере. — Поставьте вы этот дурацкий поднос на место, дайте людям самим о себе позаботиться. Уделите мне минуту внимания. Как вам нравится на острове? Я спрашиваю не из вульгарного любопытства, мне хочется выяснить впечатления человека вашего возраста и происхождения. Вы не могли бы сообщить мне о них? Не сейчас. Как-нибудь после, когда оба мы будем в соответствующем настроении. Не представляется ли вам это место, так сказать, чрезвычайно земным, пронизанным трепетом жизни, особенно после монастырского сумрака университета?

— Я приехал сюда из Флоренции, — отметил Денис.

— Даже после Флоренции! И знаете почему? Потому что в Тоскане владычествует человек. Земля её, словно коростой, покрыта эфемерным человеческим чванством. Что отнюдь не идёт юноше на пользу, ибо приводит в беспорядок его разум и лишает его возможности вступить в гармонические отношения с вечностью. Послушайте меня ещё минуту. Здесь, если вам достаёт ума, вы можете найти противоядие. Чрезмерные дозы всех этих церквей, картин, книг и прочих продуктов жизнедеятельности нашего с вами вида — для юноши, подобного вам, это яд. Они фальсифицируют присущие вам космические ценности. Старайтесь быть в большей мере животным. Старайтесь извлекать наслаждение из более очевидных источников. На время оставьте себя как бы невозделанной почвой. А про все эти штуки забудьте. Отдавайтесь полдневному зною. Подольше сидите среди скал и у моря. Приглядитесь для разнообразия к солнцу и звёздам, впечатляющее зрелище, ничуть не хуже Донателло{50}. Ищите себя! Вам знакома пещера Меркурия? Как-нибудь ночью, в полнолуние спуститесь к ней и посидите у входа. Освойтесь со стихийными началами. Земля уже вся пропахла человеком и человеческими трудами. Чтобы понять, чего они на самом деле стоят, нужно состариться и огрубеть. Пошлите к чёрту, Денис, всех, кто лезет к вам с запрестольными образами, музеями, звонницами и симпатичными маленькими картинными галереями.

Каждый непременно норовит дать мне совет, думал Денис. И что самое грустное, зачастую хороший.

Благозвучный голос добавил:

— Если после такой лекции в вас непостижимым образом уцелела хоть какая-то симпатия к творениям рук человеческих, вам, возможно, будет интересно взглянуть, когда вы в следующий раз навестите Старый город, на некоторые хранящиеся у меня бюсты и иные любопытные вещи. Среди прочего я хотел бы показать вам небольшую греческую бронзу, хотя о ней нам, быть может, не следует пока говорить открыто. Прошу вас, приходите. Эта статуэтка доставит вам наслаждение. Так же как мне — ваше общество. Очевидные источники наслаждения, не правда ли, Кит?

То был граф Каловеглиа. Говорил же он о «Локрийском фавне»{51}, чудесном творении древних, не так давно обнаруженном на принадлежащей ему земле близ расположенного неподалёку, на материке, города Локри и тайком вывезенном из Италии. Говоря, граф победно улыбался. Этот приятный, обходительный старый аристократ, до мозга костей пропитанный античной мудростью, производил на Дениса, как и на многих иных, чарующее впечатление. Нечто солнечное читалось в его взгляде — лучистая грация, заставляющая вспоминать о самоцветных камнях; беседа с ним, каждое его слово, давали понять, что он отказался от излишеств мышления и посвятил свою жизнь неспешному перебору того, что очищает и возвышает дух. Ничто, чувствовал его собеседник, не способно возмутить глубокий покой этой языческой души.