Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Раздался грубый смех, затем — щелчок: Баретта повесил трубку.
С… остался совершенно неподвижно сидеть за своим рабочим столом. Kurlik! Старое жаргонное словечко, популярное в Смирне, оскорбительный термин, который употребляют турецкие и армянские торговцы, обозначая тех, кто позволяет себя обирать, всех наивных, доверчивых простофиль, сотрясло тишину кабинета своим явным, полным издевки, акцентом. Kurlik! Его одурачила парочка убогих сицилийцев, и не нашлось ни одного человека среди тех, кто называл себя его друзьями, чтобы раскрыть ему обман. Наверняка они смеялись у него за спиной, радуясь, что он попал впросак, видя, с каким обожанием он относится к подделке, он, человек, прослывший обладателем безупречного вкуса и не допускавший никаких компромиссов в вопросах подлинности… «Шедевр из вашей коллекции — подделка…» Висевший напротив этюд к «Толедскому распятию» на миг вызвал у него раздражение бледностью желтых и глубиной зеленых тонов, затем помутнел, исчез, оставив его одного в презрительно-враждебном мире, так по-настоящему и не принявшем его, видящем в нем лишь выскочку, которого достаточно долго эксплуатировали, чтобы с ним надо было церемониться! Алфиера! Единственный человек, которому он полностью доверял, на кого мог положиться в трудную минуту… Она послужила инструментом в руках затравленных жуликов, скрыла от него свое истинное лицо, и в течение двух лет нежной близости ни разу не нарушила заговора молчания, не сделала даже и попытки признаться хотя бы из жалости… Он попробовал взять себя в руки, подняться над этими гнусностями: пора было забыть, наконец, о своих сокровенных обидах, избавиться раз и навсегда от еще сидевшего в нем жалкого чистильщика сапог, который просил милостыню на улицах, спал под витринами и которого любой мог обругать и унизить…
Он услышал слабый шум и открыл глаза: в дверях стояла Алфиера. Он встал. Он усвоил привычки высшего света, обучился хорошим манерам; он знал слабости человеческой натуры и был способен их прощать. Он встал и, надев на себя маску снисходительной иронии, которую так хорошо умел носить, сделал попытку вернуться к роли терпимого светского человека, которую ему удавалось играть с такой легкостью. Но когда он попытался улыбнуться, все его лицо исказилось; он хотел показаться невозмутимым, но его губы дрожали.
— Почему вы мне не сказали?
— Мои родители…
Он с удивлением услышал свой презрительный, почти истеричный голос, кричавший где-то очень далеко:
— Ваши родители — бессовестные люди…
Она плакала, положив ладонь на ручку двери, не решаясь войти, повернувшись к нему с выражением ошеломляющей мольбы на лице. Он хотел подойти к ней, обнять, объяснить… Он знал, что нужно проявить великодушие и понимание, что уязвленное самолюбие — ничто рядом с этими вздрагивающими от рыданий плечами, рядом с таким горем, и, разумеется, он бы все простил Алфиере, но не Алфиера стояла перед ним: это была другая женщина, посторонняя, с которой он даже не был знаком, которую ловкость фальсификатора скрыла от его взглядов. Какая-то сила настойчиво понуждала его восстановить на этом очаровательном лице уродливый нос, похожий на клюв хищной птицы, с жадно зияющими ноздрями; он шарил по лицу пронзительным взглядом, выискивая детали, следы, которые выявили бы обман, выдали бы руку шарлатана… Что-то жесткое, неумолимое шевельнулось в его сердце. Алфиера закрыла лицо руками.
— О, пожалуйста, не смотрите на меня так…
— Успокойтесь. Вы все же должны понять, что в сложившейся ситуации…
С… не сразу удалось получить развод. Причина, на которую он вначале сослался, произвела в газетах сенсацию — подлог и использование заведомо подложного документа. Все это возмутило суд, в первой инстанции в иске ему отказали, и только ценою тайного соглашения с семьей Алфиеры — точную цифру так никогда и не узнали — он смог удовлетворить свою потребность в подлинности. Сейчас он живет достаточно уединенно и целиком посвящает себя своей коллекции, которая постоянно растет. Только что он приобрел «Голубую Мадонну» Рафаэля на аукционе в Базеле.
Радости природы
Шел снег, ветер швырял хлопья прямо в глаза, залеплял веки: доктор не без труда нашел крытую фуру. Цирк готовился вновь пуститься в путь, и хотя представление только-только закончилось, работники манежа и наездники-казаки уже тянули вниз канаты огромного шатра, в то время как внутри еще раздавались аплодисменты и гремели последние аккорды оркестра. Акробат в костюме эквилибриста, набросив на плечи плащ, шлепал по лужам растаявшего снега, клоун, сидевший за рулем «фольксвагена», снимал свой фальшивый нос и парик, а укротитель в полной парадной форме красного цвета, вся грудь в орденах, бегал туда-сюда с раскрытым зонтом в руке и кричал: «Цезарь! Цезарь!» — отчего у доктора возникло странное ощущение, что укротитель потерял в темноте одного из своих львов. Фура находилась немного в стороне, под деревом; на двери висела визитная карточка: «Игнац Малер, драматический актер». Доктор поднялся по трем ступенькам и постучал.
— Войдите! — раздался простуженный голос.
Доктор толкнул дверь. Фура была уютно обставлена: диван, кресло, стол с вазой для цветов и двумя красными рыбками в банке, ситцевые занавески с узором, изображавшим сцены античности. На ночном столике стояла зажженная лампа, а на диване, среди подушек, лежал человек в алой пижаме и такого же цвета домашнем халате, в желтых шлепанцах и с толстой сигарой в зубах. Он был лилипутом.
Мертвенно-бледное, сморщенное лицо человека без определенного возраста, кукольное и вместе с тем потрепанное. Лилипут слегка наклонил голову в знак приветствия, пожевал свою потухшую сигару и посмотрел прямо перед собой — зло и как бы отрешенно: доктор, проследив за его взглядом, с трудом удержался, чтобы не выразить изумления и сохранить тот спокойный и чопорный вид, которого ждут от человека его профессии. Странное существо сидело на полу возле пылающей печи, прислонившись спиной к стенке фуры: голова этого человека, казалось, подпирала потолок, словно голова атланта. Это был великан. Доктор определил, что от ягодиц до корней волос в нем было не менее двух метров, волосы были ярко-рыжие, что же касается длины согнутых ног, колени которых доходили этому созданию почти до подбородка, о них лучше было не думать. На великане был фиолетовый фрак с шелковыми лацканами; цилиндр, тоже фиолетовый, лежал у его ног, чтобы подчеркнуть его чудовищный рост в глазах восхищенной публики. Шерстяной платок окутывал ему шею, рот лошадиной подковой расщеплял лицо от уха до уха; из-под густых бровей Пьеро смотрели огромные ласковые глаза с необычайно длинными ресницами; гигант деликатно прижимал платок к носу — судя
