Я подняла повыше свой конец транспаранта. Он сам виноват. Надо было послушаться маму и надеть куртку и прогулочные ботинки.

— При диктатуре, — заявила я ему с гордостью, — все эти люди уже, наверное, были бы мертвы.

Итак, шагая в ногу, хоть и не в согласии, мы следовали в колонне по дороге, направляясь к главным воротам военной базы.

Полицейские, вздыхая, вылезали из автобусов и тащились следом.

Не так-то просто организовать свой собственный арест. Во-первых, вечно не хватает кусачек для резки проволоки.

— Кто должен был принести вторую пару?

— Та группа из Мюрглена. Они обещали встретить добровольцев у полицейского участка и развезти по домам.

— И какой в этом прок? Как, скажите на милость, мы попадем в полицейский участок, если нам нечем резать проволоку?

— Эти кусачки совершенно тупые!

— И эти тоже!

Я закрыла уши руками, чтобы не слышать перебранку у забора, растянулась на земле и уставилась в небо. Когда мы совершаем один из наших актов «имитации всеобщей гибели», я стараюсь совершенно расслабиться и отключиться, чтобы бетон подо мной не казался таким твердым и чтобы не чувствовать, как колется гравий сквозь куртку. Я лежала и следила за облаками, плывшими надо мной. Я пыталась забыть, что рядом со мной, тесно прижавшись, словно сардины в банке, лежат еще другие люди — кто-то жалуется, что угодил в лужу, кто-то погружен в свои мысли, а кто-то пытается завести разговор — вроде тех, что можно услышать, оказавшись среди незнакомых людей. Потом по сигналу нашего руководителя мы смолкаем, и воцаряется мертвая тишина. Сколько бы я в подобном ни участвовала, все равно не перестаю удивляться. Вдруг все замирают на несколько минут — будто самое страшное уже произошло и все кончено; мир же словно делается больше, и начинаешь относиться к нему серьезнее и бережнее, как к драгоценности. А рации полицейских представляются ничтожной безделушкой, не имеющей значения. Да и сами полицейские застывают в растерянности, если вдруг из их нагрудных карманов раздается идиотское пиканье.

Лежать и смотреть в небо. Вроде — пустяк, но как все меняется! Небо кажется таким поразительно огромным. Это можно заметить лишь когда лежишь на спине. Прогуливаясь по улицам или глядя из окна, видишь только его крошечную часть. А ляжешь на спину — и видно все-все: громадный перевернутый купол, простирающийся на мили и мили, накрывая мирную синеву, или нависающий прямо над тобой в темных кровоподтеках, грозя вот-вот разорваться.

Пожалуй, каждому стоило бы вот так лежать понемногу каждый день — смотреть в небо и поражаться.

Но наши минуты молчания закончились, и я не удержалась:

— Я думаю, что все люди должны вот так лежать на спине каждый день и смотреть в небо.

— Шутишь?

Пучеглазый содрогнулся от подобного предложения, он стоял рядом с полицейскими, стараясь сберечь то, что уцелело от его костюма и гордости. Он протянул маме руку и помог подняться.

— Китти права, — сказала мама, смахивая песок с джинсов. — Люди тратят слишком много времени, пытаясь создать новое и разрушить старое. Им стоит посмотреть на то, что было и будет вечно.

— Пустое небо?

— Бесконечность, — поправила мама. — Вечность.

— Ну, не всем же нам быть доморощенными философами.

— Ты принесла бутерброды? — перебила я, похлопав по оттопыренным карманам маминой куртки. — Я уже проголодалась.

Тут и терпение Джуди подошло к концу.

— И я тоже, — захныкала она. — Когда мы поедем до-о-мой?

— Прекрати ныть, пожалуйста, — оборвала ее мама. — Ты знаешь, я этого не выношу.

Джуди не огрызнулась в ответ. Она никогда этого себе не позволяет. Но, всхлипывая, притулилась к Джеральду Фолкнеру — точно так же, как прижималась к папе, ища у него поддержки, когда мама сердилась. И Джеральд, ясное дело, тут же за нее вступился, точно как папа.

— Успокойся, Розалинда. Денек и впрямь выдался трудный.

Но мама такая же, как я: терпеть не может, если кто позволит себе лишь намекнуть, что она вела себя неразумно.

— Ради всего святого! — выпалила она. — Не так уж все было ужасно! Когда я была девчонкой, нам приходилось по воскресеньям два часа кряду высиживать в холоднющей церкви, умирая от скуки, а все ради того, чтобы спасти наши эгоистичные маленькие душонки. А Джуди повезло! Несколько раз в год ей удается хоть ненадолго выбраться на свежий воздух ради спасения всего мира. И ничего в этом нет ужасного!

Джеральд Фолкнер выдержал свою обычную паузу. Я ждала, что же будет дальше. (Обычно-то причиной его молчания бывала я.)

И вот:

— Знаешь, кто ты, Розалинда? Ты просто невероятная командирша.

У нас с Джуди перехватило дыхание. Да посмей только папа заявить нечто подобное, из него бы пух и перья полетели, так что впору было бы хорониться где-то от беды! Но папа-то сказал бы это иначе. У него это бы вышло как упрек, как ужасное оскорбление. А Джеральду Фолкнеру каким-то образом удалось сказать это мягко, будто он ею любовался, словно мамина страсть покомандовать вызывала в нем восхищение.

И, о чудо, она стерпела!

— Так я командирша? — переспросила мама. — Что ж, твоя правда.

Я вздохнула с облегчением. (И Джуди тоже. Я слышала.)

— Ты напрасно растрачиваешь себя в этой больнице, — заявил Джеральд маме, втыкая палки моего транспаранта поглубже в грязь, чтобы тот стоял, не падая, сам по себе. — Тебе бы управлять «Бритиш Телеком». Да что там — всей Британией! Всем миром!

Я заметила, что людям вокруг нас стало не по себе от его слов.

— Ну да. Я могла бы управлять миром. — Мама, похоже, говорила всерьез. — И неплохо бы справилась. Из меня бы вышел отличный диктатор.

Просто диву даешься! Она явно не замечала, что половина слушавших их — из тех, кто потянулись было к своим непромокаемым рюкзакам за термосами и банановыми йогуртами — в смущении отошли в сторонку. Другие застыли на месте с набитыми ртами и недожеванными бутербродами в руках, на их лицах читалось явное изумление.

А Пучеглазый словно и не замечал этого вовсе. А если и замечал, не обращал никакого внимания.

— Ты была бы идеальным диктатором, — заверил он маму. — У тебя есть все задатки. Ты уже знаешь: главное, чтобы люди во всем с тобой соглашались.

— А он прав, — сказала мама тем немногим, кто еще оставался поблизости. — Он совершенно прав!

Я тут же на месте поклялась себе, что сменю имя, перекрашу волосы и перейду в другую группу. Я тоже вместе со всеми стала отходить в сторонку, делая вид, будто внезапно заинтересовалась происходящим у забора, где добровольцы по-прежнему тщетно пытались перерезать проволоку на выделенных им участках, меж тем как полицейские стояли поодаль, наблюдая, как на горизонте неумолимо собираются тучи, и терпеливо ждали, когда можно будет начать аресты.