Притворной скорби стану предаваться.

Зови служанок, нянюшка,

пусть уберут вино

И грусть изобразят, как им и подобает.

Да, кстати, Эвриклеюшка, скажи,

Кто из служанок нашу тайну знает?

Эвриклея:

Лишь те двенадцать знают, госпожа,

Которые грешить вам помогали,

Лишь те, кто похотливых женихов

К постели темной ночью провожали,

Те, кто преступный путь им освещал,

Кто занавесь задергивал над ложем…

Конечно, те еще, что обиходят дом,

Они наверняка все знают тоже.

Но, деточка, они должны молчать,

Не дай им боги мужу проболтаться,

И мы должны быстрей им рот заткнуть

И очень, очень, очень постараться!

Пенелопа:

Ох, нянюшка любимая! Спаси,

Спаси меня, родная Эвриклея!

Ведь речь идет не только обо мне,

Здесь мужа честь задета, Одиссея.

Его своим кормила молоком,

Он грудь твою сосал, мальчишка гадкий,

(Тогда она роскошною была,

А ныне погляди — сплошные складки),

Тебе одной мой муженек поверит.

Пожалуй, на служанок укажи.

Ступай, ступай! Я приберусь немного,

А ты его за дверью придержи.

Скажи ему, что соблазнить бесстыдниц

Нахалам не составило труда,

Что следует их наказать примерно,

А лучше бы в Аид отправить навсегда.

Эвриклея:

Девицам рты заткнем,

отправим их в Гадес,

Тем самым соблюдя наш общий интерес.

Пенелопа:

Пусть подвиг верности

супружеской моей

Отныне всем в пример приводит Одиссей.

Но женихи с посулами идут,

нам нужно поспешать,

Пожалуй, мне пора нахалов в шею гнать.

Хор

(исполняется под чечетку):

Все свалим на служанок,

они попались в сеть,

Придется им в петельке

немного повисеть!

Ну, вздернем их — и баста!

Недолго им терпеть.

Пускай они в петельке немного отдохнут,

Подрыгают ногами и сразу же уснут!

Подумаешь, навечно…

Зато не предадут.

Все свалим на служанок,

распутниц молодых,

Повесим ненадолго и позабудем их!

Девиц на свете много,

Найдем себе других.

Все делают реверанс.

Я бродила среди асфоделей, размышляя о былом, как вдруг заметила Елену, неторопливо плывущую мне навстречу. За ней, как всегда, следовала целая толпа духов-мужчин, трепетавших от предвкушения. Она не удостаивала их ни единым взглядом, хотя и прекрасно знала, что они рядом. Она и при жизни чуяла близость мужчины затылком — уж не знаю, по запаху там или как.

— Привет, сестрица-уточка, — с обычной снисходительной благосклонностью обратилась она ко мне. — Я собираюсь совершить омовение. Присоединишься?

— Мы же теперь духи, Елена! — воскликнула я с надеждой, что моя гримаса сойдет за улыбку. — У духов нет тела. Грязь к ним не пристает. Им не нужно никаких омовений.

— Но я всегда совершала омовения исключительно в духовных целях, — возразила Елена, выкатив на меня свои прекрасные очи. — Они так меня успокаивали среди всей этой суматохи! Ты не представляешь, как это утомительно, когда за тебя год за годом сражаются толпы мужчин! Божественная красота — поистине тяжкое бремя! Какое счастье, что тебе не пришлось сносить еще и это — вдобавок ко всем твоим бедам!

Я сделала вид, что не уловила насмешки.

— Собираешься снять свои духовные одеяния? — спросила я.

— Все мы наслышаны о твоей легендарной скромности, Пенелопа, — отвечала она. — Не сомневаюсь: если ты все-таки соберешься совершить омовение, то уж непременно останешься в одежде, как, наверное, поступала и при жизни. Увы, — тут она улыбнулась, — скромность не вошла в число даров, врученных мне смехолюбивой Афродитой! Я предпочитаю купаться без одежд, даже теперь, когда стала духом.

— Тогда понятно, почему собралась такая толпа, — отозвалась я несколько резковато.

— А разве их больше обычного? — удивилась Елена, с невинным видом вздернув бровь. — Ох уж эти мужчины, вечно их целая орда! Никогда не считала сколько. Но ведь они все погибли за меня… ну, то есть из-за меня… И мне кажется, я обязана как-то их отблагодарить.

— Пускай хоть одним глазком взглянут на то, чего не получили при жизни? — уточнила я.

— Желание не умирает вместе с телом, — сказала Елена. — Другое дело — способность его утолить. Но, знаешь, они так приободряются при виде моих прелестей! Бедные мои барашки!

— Видимо, это придает смысл их существованию, — подхватила я.

— Ну вот, ты все поняла! — обрадовалась Елена. — Лучше поздно, чем никогда, разве нет?

— Это ты о чем? О моей понятливости или о твоей подачке этим покойникам, охочим до голых титек?

— Совести у тебя нет! — возмутилась Елена. — То, что мы здесь больше не можем этого… ну, сама понимаешь… короче, это еще не повод обозлиться на весь свет. И тем более не повод говорить пошлости! Кое у кого из нас щедрое сердце. Кое-кто из нас готов делиться всем, что имеет, с теми, кому не так повезло.

— Значит, кровь на твоих руках вопиет к раскаянию? — спросила я. — Фигурально выражаясь, разумеется. Пытаешься расплатиться за все эти горы трупов? А я и не знала, что ты способна испытывать чувство вины.

Это наконец вывело ее из себя. Между ее бровями показалась крошечная складочка негодования.

— Скажи-ка мне, уточка, а сколько мужчин Одиссей угробил из-за тебя?

— Довольно много, — кивнула я.

Точное число ей было известно: она давно уже натешилась мыслью, что это сущий пустяк по сравнению с грудами тел, наваленных под дверью ее спальни.

— Зависит от того, что понимать под словом «много», — сказала Елена. — Но все равно это хорошо. Не сомневаюсь, что от этого ты почувствовала себя более важной персоной. Может, даже более привлекательной. — Она растянула губы в улыбке. — Ладно, уточка, мне пора. Еще увидимся. Скушай асфодельчик.

И она поплыла прочь, а следом потянулась и вся ее свита, колышущаяся от возбуждения.

Резню я проспала. Спросите, как это мне удалось? Подозреваю, Эвриклея подсыпала что-то в мой обычный успокоительный напиток, чтобы я, упаси боги, не вмешалась и не расстроила ненароком все планы. Впрочем, вмешаться я бы и так не смогла при всем желании: Одиссей позаботился о том, чтобы всех женщин надежно заперли на женской половине.