— Я не люблю зиму.

Уставилась на меня, как лампа. Дети всегда включены, всегда на взводе. Дети и котята.

— Почему?

— Холодно. И нельзя разговаривать с грибами.

Вууууууу. Ей нельзя разговаривать с грибами.

— А еще?

— Еще из-за черепахи у ручья Гарпий, я тебе когда-то рассказывала. Кажется. Большая и хватается.

— Что ты ей говоришь?

— Я не разговариваю с черепахой, глупый.

Еще бы.

— Мне хочется ее убить.

Вууу-хууу.

— Зачем?

— Не знаю.

Дзиииньг. Цвет у этих подушек. Даже боковым зрением. Почему так холодно? Мерзкая тошнота. Держись, только не сблевни. О чем мы говорили? Черепахи.

— Не знаешь почему?

— Не-а. Проткну ее копьем. Когда снег растает.

Клещи и кислота. Рыболовные крюки. Сколько в этом пульмане? В большом пятьсот, тут — примерно треть, если половина, то двести пятьдесят, отнимаем немного, ну, скажем, сто восемьдесят миллиграмм. Часа два, может, три.

— Три часа.

— А?

— Ничего, ничего, это я твоему отцу.

— Глупый, папа сейчас думает. В рисовальной комнате.

Медитация. Сама по себе — бесполезна, он говорит. Если соединить с дисциплиной, тогда. Соединить. Единить. Единственный. Единый. Единица.

Что это мокрое? Мой лоб, да, Бет.

— Бет?

— Все в порядке. — За ее спиной Калвин — смотрит сверху вниз. Боже, какой он длинный. Я опять на полу. Охх-хо-хоооо, осторожно, сынок, ты летииииишь…

Голос Калвина:

— Ким сказала, что ты бледный и весь дрожишь. Как сейчас?

Бет вытирает лоб салфеткой. Тиииише.

— А, давно — ты знаешь, о чем я, ее тут нет, да? Хе-хе. Давно, э-э, Ким ушла?

— О чем ты, Гноссос?

— О Ким, старик, ну ты же понимаешь. Она только что была здесь, сечешь, говорили про черепах.

— Час назад, может, больше.

— Неужели? Ты серьезно?

— Попробуй сесть. — Это Бет.

Хорошо. Это запросто, это нетрудно. Только осторожнее с позвоночником. А то хрустнет. Медленно, вверх. Вот. Что это? Да вот же, идиот. ЧТО ЭТО?

— ААААА! — Тьма.

— Это просто картина. Ты ее уже видел, можешь открыть глаза.

— Нет. Я знаю. Он отрубил себе голову. Сам себе.

— Это просто картина.

— Не ври.

— Ты ее уже видел, когда пришел. На стене.

Гобелен. Но тогда он не двигался. У него лезвия. Осторожнее с лезвиями. Бритвы. Следи за ними, следи за каждым, иначе они убьют себя, пока ты здесь. Лезвия бритв.

— В туалет.

— Ты хочешь в туалет? — Калвин меня поднимает. Только бы не узнал. Кивай. Правильно, детка, правильно, надо пи-пи, ля-ля. Бет ушла. Я не заметил. С ней надо осторожно. Надо очень осторожно. Сцапают когда-нибудь, если не следить. Шаг из комнаты и звонок по телефону. Тук-тук-тук в дверь. Здоровенная тетка в халате, безглазое, безносое, безротое лицо, парализует одним касанием. Не теряй бдительности. Запирай все двери. А. Б. В.

— Вот туалет, Гноссос. Сам справишься?

— Обязательно. Конечно. — Плотно закрыть, задвинуть старую щеколду. Ну вот. Что? А, лезвия. Вот, одно валяется на раковине. Подберем все, в аптечке? Да, о, да, отлично, целая пачка. И еще в станке. На нем волосы. Фу. Еще? Должны быть еще, думай. Ванна, аптечка, раковина, вешалка, весы, подоконник, ха — вот еще. Унитаз, нет, там откуда? Обрезание. Кастрация. Вжик, и нету. Белые, я где-то читал. А у цветных? Комплекс кастрации. Этот миссисипский кочан хапнул мои пять баксов. Вендетта. О, еще одно на подоконнике. Еще? Ищи как следует, нужно собрать все, теперь — куда можно спрятать. Нет, не сюда, слишком очевидно. Скормим их вот этому цветку, только по одному. Эээ, нет, перережет кишки. Под ванну. Ну вот. Готово. Ой, подожди, спусти воду, пусть думают. Слоссшшш. Слоссшшш. Теперь осторожно открываем… Когда-нибудь скажут спасибо, что уберег их от самоубийства.

Что это? Хе-хе, рыжий кот. Смотрит на меня, как его зовут? Абрикос. Кот Абрикос.

— Тебе чего, Абрикос?

— Рррннмау.

— Ты что-то знаешь, да?

— Рнмау.

Идет за мной, сумасшедшая тварь. Мы, люди, оставляем за собой какой-то запах, невидимые железы у нас на копытах удерживают животных от вопросов.

— Есть сможешь, как ты считаешь? — спросил Калвин. — Скажем, минут через десять. — Боже, он сидит рядом. А когда я успел сесть? Есть — конечно, старик.

— Да, я это, как бы, проголодался. — Все на меня таращатся. Тииихо. Шшшш.

— Когда Ким вышла из комнаты — тогда, в первый раз…

— Да, и что?

— …ты что-нибудь видел?

— Видел? — Женское лицо без глаз, носа и рта. Нет, это было позже, и не видел на самом деле. Подожди. Перья на — нет, что-то другое, какой-то примат, шишковатый, надо ему сказать:

— Такой шишковатый, короткий…

— Пачу…

— Нененене. — Подожди. У меня за спиной кот, сейчас он… — Прыг.

Гноссос крутанулся назад и ткнул пальцем туда, где Абрикос, только что оттолкнувшись напряженными лапами, поднялся над полом, взлетел в воздух и — вниз на шафранную подушку, сцапав передними лапами паука, мгновение назад удиравшего от него по стене.

— Видишь? Ты видел? Я знал, что он прыгнет. Я чувствовал…

— Что шишковатое, Гноссос?

— Нет. Ничего. Ничего не было. — Отобрать у кота паука. Потихоньку. Еще живой, видишь: лапками дрыгает. Черная вдова, ты меня укусишь? Не та форма. Мужеубийца. Жук-богомол, самка отъедает ему голову, пока он ее трахает. Вот, росянке. Стручок ждет. Надо бы его покормить.

— Пинцет.

— Минутку. — Бет вырастает рядом. Как она узнала? Эта музыка.

— Я слышу звуки, Калвин.

— Я только что включил, Гноссос.

— Рага? — Ситар гоняется за гаммой. Я на тамбурине, гулко, провода на ветру, легкими волнами. Мягко.

— Вот.

— Что?

— Пинцет. — Бет прямо перед ним, протягивает пинцет. Зачем? Паук. Правильно. ладно. За одну ногу. Легонько. Интересно, цветок чует запахи? Ого, волынка разговаривает. Сконцентрироваться. Точнее. Вот так. Вот так. Закрывается. Абрикос тоже смотрит. Боишься? Скормить ему кота? Здоровый слишком, вони будет. Другие коты возжаждут мщения, придут в ночи на запах моих козлоногих копыт. Ты убил нашего брата. Умри, неверный.

— Пошли, — сказала Ким, — ужин готов.