Они были глухи, как тетерева на току.

Умели с упоением слушать только свои гневные обличительные речи, не желая задуматься даже над простым вопросом: по доброй воле или по принуждению натянул ты на себя военную форму? Говорить о геополитических интересах страны?! Объяснять, что Советы неумолимо теснят ее на юго-востоке?!

Исключено!

Эти слова просвещенной публике, казалось, были попросту неизвестны.

Несколько позже выяснится, что она только на время изъяла их из своего лексикона.

Через двадцать пять лет нация одумается, маятник идеологических постулатов качнется назад и займет прямо противоположное положение. Высокие истины всеобщего равенства и мирового братства будут забыты, на смену им придет безудержный патриотизм. Впрочем, и ему в общественном сознании отведено будет не так уж много места: большую часть пространства займет огромный, сочащийся жиром и кетчупом «Big Mac» — символ сытого, самодовольного благополучия консолидированной до предела толпы.

Теперь Стивен затруднялся определить, какое из этих дол все же меньшее.

И, откровенно говоря, не имел особого желания размышлять на эту тему.

Однако хорошо помнил приступы тихого бешенства, которые испытывал в конце семидесятых при виде говорливых умников. Они смотрели на него с плохо скрываемым брезгливым любопытством. Как на затравленную, злобную зверушку в зоопарке.

Он знал: они боялись и презирали его одновременно. Именно так: боялись и презирали.

И в ответ он презирал и ненавидел их.

Возможно, именно это состояние привело его в Лэнгли.

Стив жаждал продолжения борьбы: с Советами, в частности, с левыми — вообще. Борьбы в собственном смысле слова. Борьбы ради борьбы.

Несколько позже, когда поблекли, забившись в глухие закоулки подсознания, тяжкие воспоминания, улеглись эмоции, отступили обида и злость, работа стала для него просто работой. Увлекательной, рискованной, редкой, непохожей на то, чем занимается большинство сограждан и вообще людей на планете — да! — но всего лишь профессией.

Тогда он смог оценить состояние своей души в семьдесят пятом и возблагодарить Бога за то, что последняя пуля — проклятый «вьетнамский синдром» — прошла по касательной.

Возможно, судьба сочла достаточной ту меру испытаний, что выпала на его долю в молодости.

Возможно, что именно эти испытания сформировали личность, вполне готовую к тому роду деятельности, который его ожидал. Но как бы там ни было — карьера полковника Мура складывалась более чем удачно.

Когда в 1999 году, формально возглавляя одну из служб американского посольства в Москве, он неожиданно запросил отставки, многие в Госдепе — месте его официальной «приписки» — и в Лэнгли, где Стива Мура считали одним из лучших специалистов по России, откровенно недоумевали.

— Ты хорошо понимаешь, парень, что официально я лишен возможности влиять на твое решение, но, полагаю, тебе также хорошо известно, что в моем… м-м-м… арсенале имеется немало способов воздействовать на него самым ощутимым образом.

Разговор происходил в декабре 1999 года в кабинете одного из руководителей ЦРУ.

Беседовали, однако, два приятеля, но никак не начальник с подчиненным. Они были знакомы много лет и не дружили только потому, что попросту не имели возможности общаться. Что, в принципе, предполагает истинная дружба.

Примеры дружеских и даже любовных союзов на расстоянии, конечно, известны, но этих двоих сложно было представить за написанием проникновенных посланий друг другу и задушевной болтовней по телефону.

Оба искренне симпатизировали друг другу, были на ты и позволяли изрядную долю прямоты во время редких бесед, подобных этой. Будь их отношения иными, один вряд ли сделал бы подобное заявление, а другой никогда не допустил, чтобы с ним говорили в таком тоне.

Теперь же вместо ответа он только кивнул головой и бросил на собеседника насмешливый взгляд исподлобья, словно поддразнивая и вынуждая продолжить мысль.

Так и случилось.

— Так вот. Могу. Но не стану и — более того! — сделан все от меня зависящее, чтобы никому в этих стенах не вздумалось побренчать доспехами.

— Я бы сказал: просверкать погонами.

— Именно. Как это ты умудряешься всегда подбирать более точные слова, чем я?

— Талант.

— Талант. И вот, кстати, о твоем таланте, старик. Я не прошу тебя подумать над этой бумажкой. — Хозяин кабинета постучал пальцем по какому-то документу в раскрытой папке.

Несложно было догадаться, что перед ним заявление полковника Мура об отставке, которое чья-то прилежная рука уже вложила в его личное дело.

Стив подумал об этом мельком и тут же не без удивления обнаружил, что его совершенно не интересует содержимое папки.

Нисколько не интересует.

Хотя там, надо полагать, имелось немало любопытной информации о нем, накопленной за долгие годы службы. Возможно, некоторые сведения были ему неизвестны. Но даже редкая возможность узнать о себе что-то новое не разбудила его любопытства.

«Тем более надо уходить», — подумал Стив, но вслух не сказал ничего.

Его собеседник тем временем продолжал:

— Почему? Да потому, что ты подумал раз сто, если не больше. И потому же я не прошу тебя передумать.

— Спасибо.

— Подожди с благодарностями. Одна просьба у меня все же есть. И я буду настаивать, чтобы ты ее исполнил. Во имя тех лет, что мы пахали под этой крышей, черт возьми! Чего-то они все-таки стоят?

— У тебя появился пафос.

— Правда?.. Пожалуй. Это старость. Старики всегда пафосны. Не замечал?

— Скорее не задумывался. Так в чем же просьба?

— Очень просто. Один только вопрос. Но я хочу, чтобы ты ответил, а не отболтался. как умеешь.

— Почему?

— Вот именно, парень, почему?

— Тоже очень просто. Я устал.

— И?..

— Все.

— Точка?

— Точка. Впрочем, если хочешь — восклицательный знак.

— Это будет пафосно.

— Пожалуй.

Стив понял, что вопросов больше не будет.

С тех пор он почти безвыездно жил на Барбадосе, наслаждаясь одиночеством, и более всего на свете благодарил Господа за то, что о нем никто не вспоминает.

Впрочем, неожиданный звонок Энтони Джулиана скорее обрадовал его, нежели расстроил и уж тем более — разозлил. Тони принадлежал к немногочисленной когорте людей, чьим обществом Стивен Мур никогда не тяготился а дружбой — дорожил.

Дожидаясь лорда, он испытал даже легкое, приятно-, волнение — давно забытое чувство. И встретил гостя на пороге своей виллы — небывалое дело! — стихами.