Причина гораздо основательнее и справедливее, есть опасность возмутить бесполезно покой честного человека, которой полагает свое благополучие в почтении к жене своей. Конечно, не от него уже зависит разорвать соединяющий нас узел, ни от меня быть его достойнее. И так я отважусь, для нескромной доверенности, опечалить его напрасно, не получив никакой другой пользы от моей искренности, кроме той, что могу освободить сердце от несчастной тайны, столь жестоко его обременяющей, Я чувствую, что буду после сего признания покойнее; но он может быть не так уже покоен будет, а сие значит весьма худо загладить вины свои, когда предпочесть собственный покой его покою.

Что же мне остается делать в моем сомнении? Ожидая пока Небо просветит меня более в моих обязанностях, я последую совету твоего дружества; стану хранить молчание; скрою вины мои от моего супруга, и буду стараться загладить их моим поведением, которое может некогда заслужить прощение.

Дабы начать столь нужное исправление, согласись, мой друг, чтоб мы оставили отныне всякое сообщение между собою. Ежели бы Г. Вольмар получил от меня во всем признание, он бы мог определить, до какой степени можем мы питать чувства соединяющего нас дружества, и невинным образом изъявлять оное; но когда я не смею о том советоваться, то я уже очень узнала на свой счет, как могут нас приводишь в заблуждение привычки и самые позволенные, по-видимому. Время уже быть благоразумнее. Невзирая на безопасность сердца моего, я не хочу быть судьей в собственном моем деле, ни вверяться, став женщиною, тому же высокомыслию, которое погубило меня в девках. Вот последнее письмо, которое от меня ты получишь. Я также прошу тебя не писать больше и ко мне. Однако, как я никогда не перестану принимать о тебе нежнейшего участия, и как сие чувствование столь чисто как день, которой меня освещаете, то я буду с великим удовольствием получать о тебе уведомления, и видеть тебя достигшего благополучия, которого ты достоин. Ты можешь иногда писать к Госпоже д’Орбе, когда будешь иметь для сообщения нам какие-нибудь примечательные происшествия. Я надеюсь, что честность души твоей будет всегда изображаться в твоих письмах. Впрочем, Клера так добродетельна и благоразумна, что конечно скроет от меня то, что мне не пристойно видеть, и уничтожит сию переписку, если б ты был способен во зло употребить ее.

Прости, мой любезный и почтенный друг; ежели бы я думала, что богатство может сделать тебя счастливым, я бы тебе сказала, ищи богатства; но может быть ты имеешь причину презирать его с толикими сокровищами, чтоб без него обойтись. Мне приятнее сказать тебе: ищи благополучия; оно есть богатство мудрого; мы чувствовали всегда, что нет его нигде без добродетели; но остерегайся, чтоб добродетель, сие слово весьма отвлеченное, не имело больше блеску, нежели твердости, и не было бы пустое имя, служащее более к ослеплению других, нежели к собственному удовольствию. Я содрогаюсь, когда думаю, что люди, носящие прелюбодеяние в глубине сердец, смеют говорить о добродетели! Знаешь ли ты совершенно, что значило для нас толь почтенное и поруганное слово, в то время, когда мы были соединены беззаконным обязательством? Оно было та беснующаяся любовь, коею мы оба были объяты, и которая скрывала свои восторги под сим священным восхищением, чтоб представляя нам его еще драгоценнее, тем доле нас обольщаешь. Мы были сотворены, я смею так думать, любишь истинную добродетель и ей следовать, но мы обманывались, искав оной, и следовали только тщетному привидению. Время пройти мечте; время возвратиться от продолжительного заблуждения. Мой друг, сие возвращение тебе не трудно: ты имеешь руководителя в самом себе, ты мог не радеть о нем, но никогда от себя его не отдалял. Неповрежденная душа твоя прилепляется ко всякому добру; и если оное иногда от нее уходило, то потому только, что она не употребляла всей своей силы для его удержания. Войди опять в глубину своей совести, и поищи, ты, конечно, найдешь там некоторое забытое правило, которое послужит к лучшему учреждению всех твоих действий, и к соединению их между собою и с общим предметом. Сего не довольно, поверь мне, что добродетель будет основанием твоего поведения, если ты не утвердишь сего самого основания на непоколебимом начале. Вспомни тех Индейцев. кои утверждают мир на большом слоне, а слона на черепахе; но когда у них спрашивают, на чем держится черепаха, они не знают более что отвечать.

Я убеждаю тебя употребить некоторое внимание к словам твоего друга, и избрать к достижению благополучия путь надежнее того, по которому мы так долго заблуждались. Я не перестану просить у Небес для тебя и для себя, сего чистого блаженства, и не буду спокойна прежде, пока не получу его для обоих. Ах! если наши сердца напомнят некогда против воли заблуждения нашей молодости, пусть, по крайней мере, произведенное ими возвращение позволит нам о них воспоминать, и чтоб мы могли сказать с сим древним: увы, мы погибли бы без нашей погибели!

Здесь кончатся поучения проповедницы, довольно для нее отныне сказывать их самой себе. Прости, любезнейший мой друг, прости навеки; так велит непременный долг: но верь, что сердце Юлиино не может никогда забыть того, что было ему неоцененное. Мой Боже! что я делаю?.. Ты увидишь то ясно по состоянию сей бумаги. Ах! или не позволено почувствовать горести в последний раз прощаясь со своим другом?

Так, Милорд, то правда: дута моя угнетена бременем жизни. Давно уже она мне в тягость; я потерял все, что могло мне делать ее приятною, и одни только скорби мне остались. Но говорят, что не позволено располагать жизнью без воли того, кто дал ее. Я знаю, что она также по многим причинам и тебе принадлежит. Твои старания мне спасли ее два раза, и благодеяния твои непрестанно ее сохраняют. Я никогда не предприму располагать ею, пока не буду уверен, что могу то сделать без преступления, и пока мне будет оставаться малейшая надежда для тебя употребить ее.

Ты мне говорил, что я тебе нужен, для чего ты меня обманываешь? С тех пор, как мы в Лондоне, вместо того, чтоб занять меня собою, ты сам только мной занят. Какие принимаешь ты излишние попечения! Милорд, ты знаешь, что я ненавижу злодеяния еще более жизни: я обожаю Превечного; я тебе всем обязан, я люблю тебя, ты один только меня удерживаешь на земли, дружество и должность могут к ней привязывать несчастного; но предлоги и суемудрия никак его шут удержать не могут. Просвети мой рассудок, говори сердцу моему; я готов внимать тебе: но помни, что отчаяния никогда обмануть не можно.

Ты хочешь, чтоб рассуждали: и так станем рассуждать. Ты хочешь, чтоб рассуждения были сообразны важности вопроса, которой решится, я согласен. Станем искать правды кротко и спокойно; рассмотрим общее предложение, как бы шло дело о другом. Робекк сделал защищение добровольной смерти прежде, нежели себя оной предал. Я не хочу писать, по примеру его, книги, я и его книгою не очень доволен; но надеюсь подражать в сем исследовании его хладнокровию.

Долго размышлял я о сем важном предмете. Ты должен то знать, ибо тебе известна моя участь, а я еще живу. Чем более о том я думаю, тем больше нахожу, что вопрос ограничивается сим предложением. Искать себе добра и убегать зла в том, что ни как других не обижает, есть закон природы. Когда наша жизнь есть зло для нас, и недобро ни для кого, следовательно, позволено от нее освободиться. Ежели есть в свете очевидное и верное правило, я думаю что сие, и если могут его совершенно опровергнуть, тогда не останется ни одного человеческого действа, которого бы не можно было назвать преступлением.