Мы усеяли лежащую на столе карту значками и цифрами, но никак не могли понять логики распространения чумы в городе. Между тем уже три дня, как приказ падишаха строго выполнялся. Янычары перекрыли входы на рынки, главные улицы, лодочные причалы на пристанях и каждого, направлявшегося туда, спрашивали: «Ты кто? Куда идешь? Зачем идешь?» Испугавшихся, растерявшихся и шатающихся без дела они заворачивали обратно, чтобы шайтан чумы их не соблазнил. Когда мы узнали, что и на Капалычарши[54]и в Ункапаны[55]жизнь замерла, мы повесили на стену списки о количестве умерших за последний месяц, и стали думать. Ходжа говорил, что напрасно мы ждем, что чума будет действовать в соответствии с какой-то логикой, и, чтобы спасти свои головы, мы должны придумать какой-нибудь обман, чтобы успокоить падишаха.

Скоро появилась система пропусков. Начальник янычар раздавал разрешения, кому считал нужным, чтобы не остановилась торговля и снабжение города. Когда мы узнали, что он таким образом получает много денег, а ремесленники, не желая платить еще один налог, готовятся к бунту, я впервые заметил некую логику в распространении чумы. Я сказал об этом Ходже, который в это время рассказывал о том, как собирается действовать объединившийся с ремесленниками главный везир Кёпрюлю, пытаясь доказать, что чума потихоньку отступает из окраинных кварталов, из кварталов бедняков.

Ходжа не очень прислушивался ко мне, но все же велел подготовить календарь для падишаха. Он сказал: для того, чтобы ввести в заблуждение падишаха, надо сочинить рассказ, в котором никто ничего не поймет и из которого никто не сделает никакого заключения. Потом спросил, можно ли выдумать рассказ, не имеющий никакого смысла, но доставляющий удовольствие, если его читать и слушать? «Как музыка?» — спросил я, и этим удивил Ходжу. Мы начали размышлять о хорошем рассказе, который начинался бы как детская сказка, в середине был пугающим, как страшный сон, а в конце печальным, как любовная история, закончившаяся разлукой. В ночь накануне визита во дворец мы весело болтали и напряженно работали. В соседней комнате наш друг каллиграф-левша переписывал начисто первую часть рассказа Ходжи, который он все еще не закончил. К утру, обработав имевшиеся у нас не слишком точные цифры, я сделал вывод, что чума покинет город через двадцать дней, забрав с собой последние жертвы на рынках. Ходжа не спросил, на чем я основываю свои выводы, только сказал, что день избавления слишком далек, и велел переделать календарь, чтобы эпидемия кончалась через две недели, спрятав этот срок за другими цифрами. Я не был так оптимистичен, но сделал, как он сказал. Ходжа тут же сочинил к некоторым датам поэтические строчки и отдал календарь каллиграфу. Меня он попросил проиллюстрировать некоторые строки. Он взял все приготовленное, переписанное на мраморной бумаге, наскоро переплетенное в голубую обложку, и к обеду, невеселый, ушел. Он боялся. Он сказал, что надеется не столько на мой календарь, сколько на пеликанов, крылатых быков, красных муравьев и говорящих обезьян, изображенных на рисунках к его рассказу.

Вечером он вернулся взволнованный, сказал, что убедил падишаха в правильности предсказаний, волнение его длилось еще три недели. «Все может случиться», — повторял он; в первый день у него не было особой надежды; когда юноша красивым голосом читал его рассказ, среди приближенных падишаха слышались смешки, они нарочно посмеивались, чтобы унизить Ходжу перед падишахом, но падишах пресек их насмешки; спросив, однако, на чем основано предположение, что эпидемия кончится через две недели. Ходжа пояснил, что ответ на этот вопрос содержится в рассказе, в котором никто ничего не понял. Потом, чтобы понравиться падишаху, он гладил кошек разных мастей, привезенных из Трабзона[56]и заполонивших не только внутренний двор, но и комнаты.

На второй день, вернувшись из дворца, он сказал, что двор разделился на две группы: одни, среди которых был и главный астролог Сыткы-эфенди, требовали, чтобы все принятые в городе меры были отменены; другие вместе с Ходжой говорили, что надо продолжать ограничения, чтобы шайтан чумы не мог забирать с собой горожан. Меня обнадеживало снижающееся день ото дня число умирающих, но Ходжа очень волновался: говорили, что первая группа во главе с Кёпрюлю готовилась к бунту; целью их было не остановить чуму, а разделаться с врагами.

За первую неделю число умерших заметно уменьшилось, но по моим подсчетам получалось, что через неделю эпидемия не кончится. Я говорил Ходже, что напрасно он изменил составленный мной календарь, но он уже преисполнился надежд; он понял, что слухи о Кёпрюлю таковыми и останутся, и никаких действий со стороны главного везира не последует. Поэтому Ходжа и его сторонники объявили, что Кёпрюлю — с ними. Сильно напуганный всеми этими интригами падишах находил успокоение в своих кошках.

К концу второй недели город страдал уже не столько от чумы, сколько от принимаемых мер; с каждым днем умирало все меньше людей, но это видели только такие, как мы, занимающиеся этим. Поползли слухи о голоде, Стамбул казался страшным покинутым городом; я не выходил из квартала, мне обо всем этом рассказывал Ходжа: он чувствовал отчаяние людей, сражавшихся с чумой за закрытыми окнами и дверями, не ждавших ничего, кроме чумы и смерти. Это ожидание ощущалось и во дворце: стоило упасть чашке или кому-то громко кашлянуть, как толпа умников, ожидавших, что сегодня решит падишах, заговорила тотчас шепотом, умирая от страха; они волновались, как всякие, потерявшие надежду, и мечтали, чтоб хоть что-нибудь уже произошло, все равно что, но произошло.

Ходжа тоже поддавался этому настроению, старался убедить падишаха, что его предсказание верно — чума потихоньку отступает, но тот слушал невнимательно, и Ходже приходилось переходить к рассказам о животных.

Через два дня подсчеты в мечетях показали, что число больных значительно уменьшилось, но не это было главной причиной радости Ходжи в эту пятницу: некоторые отчаявшиеся мелкие ремесленники вступили в драку с янычарами, перекрывшими дороги; к ним присоединилась часть янычар, обеспокоенных принимаемыми мерами, несколько глупых имамов, читавших проповеди в мечетях, всякие хулиганы, разбойники и безработные; они кричали, что чума — дело Аллаха, и не надо в него вмешиваться, но едва начавшееся волнение было сразу подавлено. И, видимо, чтобы показать, насколько серьезно то, что сейчас происходит, шейхульислам[57]выдал фетву, и двадцать человек были казнены. Ходжа был доволен.

На следующий вечер он объявил о своей победе. Во дворце уже никто не говорил об отмене мер; приглашенный во дворец начальник янычар сказал, что у бунтовщиков были сторонники во дворце; падишах разгневался; те, кто враждой осложнял положение Ходжи, разбежались. Говорили, что Кёпрюлю, про которого одно время ходили слухи, что он тоже на той стороне, собирается принять жесткие меры против бунтовщиков. Довольный Ходжа сказал, что он имеет влияние на падишаха. Подавившие бунт, чтобы убедить падишаха, тоже говорили, что чума отступила. И это было правдой. Падишах сказал о Ходже хвалебные слова, которых никогда не говорил раньше, и повел Ходжу к специальной клетке, чтобы показать доставленных из Африки обезьян. Когда они наблюдали за обезьянами, грязь и бесстыдство которых вызывали у Ходжи отвращение, падишах спросил, могут ли обезьяны научиться говорить, как попугаи. Потом, повернувшись к своему окружению, сказал, что он хочет чаще видеть Ходжу около себя, составленный им календарь оказался правильным.