Далее никакой ясности. Мерещится почему-то берег залива, вытащенная на песок лодка и даже растерянная фигура почесывающего в затылке милиционера возле остывшего уже тела. Пейзаж, безусловно, напоминает окрестности Зеленогорска, но ведь Дима вышел из электрички раньше, значит, скорее всего, решение изменил. Куда вероятнее, что он вернулся… через два дня. Вошел, тихо открыв дверь ключом, рано утром. В кухне — горы немытой посуды и что-то разлитое на полу. В комнате матери пусто, зато у него — полный сбор. Мать с Иришкой спят на его диване, в кресле храпит покрытая пледом гора. Кубасов? Да, точно, Кубасов. На раскладушке, в спальном мешке, неожиданно тяжело дышит Татка; параллельно с ней, на полу — закутанный в одеяло Рогалик Дима смотрит на них, потом присаживается на корточки. Сидит, прижавшись спиной к косяку и кривя рот: «Приехал назад, ха-ха-ха, в Ленинград, ха-ха-ха».

…В школу он не пошел ни в первый день, ни во второй, ни в третий. Когда мать уходила в институт, в квартире сразу же кто-нибудь появлялся (Иришке необходимо срочно закончить статью, а ее пишущая машинка на ладан дышит, Кубасов вечером уезжает в командировку, таскаться за чемоданом к себе на Гражданку просто нет времени, и даже Наш общий друг «вдруг освободился раньше, чем ожидал»). «Не надо меня караулить, — говорит Дима, — ни резать себе вены, ни сбегать я не предполагаю». — «Господи, ну о чем ты?»

Оставшись один, Дима сначала зачем-то обходит чуть ли не все углы. Долго стоит перед зеркалом в ванной, неторопливо себя разглядывает, потом, дотянувшись на ощупь до тюбика, зубной пастой рисует на стекле крест: горизонтальная черта проходит через переносицу, вертикальная строго делит лицо на две половины. Внимательно глядя на свое взятое на мушку отражение, он ждет; потом аккуратно стирает белые линии и идет в кухню поставить чайник.

Час спустя, войдя к себе в комнату, Дима неторопливо подошел к столу, поморщившись от усилия, выдвинул нижний правый ящик, достал из него зеленую папку, вынул рисунки и, понимая, что работа будет большая, принялся не спеша, деловито, сосредоточенно разрывать их на куски. Когда все было закончено, принес из кухни два ведра и запихал туда, уминая, обрывки бумаги, а также кисточки, акварельные краски, белила, гуашь. Чуть помедлив, содрал рисунки со стен, связал их в пачку, сунул в старый рюкзак и спустился во двор, к помойке.

Несколько следующих месяцев он усиленно занимался. С Витамином проблем, к счастью, не было: Татка, имевшая нужные связи, помогла раздобыть освобождение от физкультуры.

Дверь мне открыл Борис, веселый, растрепанный, в синей рубахе, завязанной на животе узлом. Мгновение глядел ошарашенно, потом резко встряхнул головой, завопил радостно на всю квартиру:

— Наталья?! Вот это здорово! Вовремя, мать, подоспела, вовремя. Люда! Иди Наталью встречать!

— Наталью? — Люда вышла из кухни затрапезная, в фартуке; волосы как-то особенно неудачно убраны от лица и стянуты на затылке в хвостик. Увидев меня, обрадовалась:

— Наташка? Вот это сюрприз.

Потом усмехнулась:

— Я рада тебе, проходи.

— Но я же звонила утром. Разговаривала с Борисом, условились, что к восьми.

Люда пожала плечами:

— Он забыл передать. Утром мы за город собирались, в Звенигород.

В кухне, спрятавшись за огромным букетом сирени и что-то листая, сидел наш общий знакомец Петруша. На переднем плане дама в бриллиантовых кольцах чистила картошку. Удобнее было, наверно, кольца снять, а впрочем, откуда я знаю, может, ей так привычно.

— А я рад тебя видеть. Ты что-то давно не была, — говорил Борис, улыбаясь, размахивая руками, — а мы, знаешь, отличненько прокатились сегодня. Солнце. Сирень цветет.

— Здравствуй, — сказал из-за букета Петруша, — приветствую столичную театральную критику.

Он лениво поднялся, прошел мимо дамы с бриллиантами, как мимо перегородившего дорогу трактора, и остановился, внимательно меня разглядывая.

Когда-то под взглядом Петруши я чувствовала себя жуком, насаженным на булавку. Потом привыкла к этому просверливанью. Да и чего было смущаться? Петрушу никто не воспринимал всерьез.

— Как дела? — спросил он, перекачиваясь с носка на пятку.

— Помаленьку. Статья в «Театре» вышла.

— Карьеру делаем? Приятно слышать. Девушке пора браться за ум.

— Какая карьера? Предложение превышает спрос в десять раз.

— О! — Петруша сделал неопределенный жест. — А ты загорелая. На юг смотаться успела?

— В Ялту, на конференцию.

— На Всесоюзный семинар, — вдруг вспомнил наш утренний разговор Борис, — ну конечно, ты же рассказывала. Запамятовал… старею, братцы, ничего не поделаешь, старею.

Люда подняла голову от овощерезки, посмотрела на него раздраженно.

— Ставлю картошку на плиту и готова к выполнению новых заданий, — пропела бриллиантовая красотка.

Петруша посмотрел на нее так, словно увидел впервые и зрелище оказалось не из приятных.

Борис вдруг всполошился.

— Ведь ты не знакома с Эллой, — закричал он. — Прошу, прошу… — И, взяв меня за локоть, торжественно повел к плите.

Как на грех, приблизились мы в тот миг, когда холеная рука в кольцах поднесла спичку к горелке. Пришлось ждать. Но вот дама поставила кастрюльку на венчик голубого пламени, бросила плавным жестом обгоревшую спичку в металлическое блюдце и повернулась ко мне.

— Элла, — сказала она, ласково улыбаясь, — старый друг Бориса…

Расслышать дальнейшее было немыслимо: кухню разом наполнили чуть ли не все голоса эфира. Затрещали обрывки английских фраз, их перекрыл голос русского диктора, женский писк на неведомом языке и — бодрое хоровое пение. Сморщившись, Элла зажала тонкими пальцами уши.

— Петька, — яростно рявкнул Борис.

— А что? — невозмутимо отозвался наш философ. — Захотелось найти что-нибудь танцевальное.

— Бог с вами, Петя, — голос Эллы звучал умоляюще, — мы сегодня и так целый день на ногах.

— Хлеб резать? — спросила я Люду.

— Пожалуй. Ветчину тоже.

— Я к услугам хозяйки дома, — сказала Элла.

— Спасибо, ничего не нужно. Мы с Наташей справляемся, — вдруг ослепительно улыбнулась Люда, и на фоне этой улыбки светски-приветливое выражение лица Эллы неожиданно превратилось в жалкую ученическую копию.

— Людмила! А тебе впору идти на сцену, — захохотал Петруша.

— Я думаю, Милочке достаточно того, что она талантливая художница, — прощебетала Элла. — Да, Борис! Покажи мне свои и Милины работы. Я же еще ничего не видела.

— На строгий суд? Ну что ж, на строгий суд, — ответствовал Борис и, почему-то расшаркавшись, ушел вместе с Эллой в студию.