Тут, внезапно — коровод!

«Сельские жители» разом взялись за руки, и завертелся неостановимый круг. За короводом взвилась лесная и охотничья, Евстигнеем любимая с детства, роговая музыка. Дудари были свои, академические, но спрятаны были ловко, сразу и не разберешь, где они.

От счастья Евстигней закрыл глаза и чуть не прозевал главного.

А главный сурприз состоял вот в чем:

Внезапно была явлена Слава!

Выступая под русским, во всю ширь развернутым знаменем, держала та Слава в руках ветвь оливы.

Про оливу Евстигней знал загодя: выписана олива была издалека, некоторое число ветвей ее сохраняли в погребах, на холоде, целую неделю.

— Мир вам! — возвестила Слава зычно, возвестила навечно. Возвестила словами и всем видом своим.

Тут-то и грянула хвала великой основательнице Мира — государыне Екатерине. Благосогласие оркестра и мужского хора возносили ту хвалу выше, выше — до небес.

Вдруг — сноп огня! Еще, еще — снопы!

И притекли ко Славе — уже отчетливо принявшей вид всемилостивейшей монархини — все пастухи и землеробы, все народы, все состояния и сословия, в российской земле сущие. Притекли, чтобы, припав к стопам, утвердить Славу накрепко, стать ей основанием и подножием — навсегда.

Вслед за Славой из нагромождения веток и столпов, видневшихся в северной части острова, стал воздвигаться — и в короткое время словно бы сам собою воздвигся — дивный храм.

Сие чудо, дерзостно, но и сообразно всем законам архитектуры спроектированное, из досок, холстов и вервий сработанное, — Евстигнея ошеломило. От нахлынувших чувств — он даже оборвал на смычке три-четыре конские волосины. Впрочем, враз спохватился, стал играть сдержанней, черные те волосины — видимые ясно, как днем — рукою с колен смахнул.

Тем часом стали храм освящать.

Сразу после освящения все островные жители предались умеренным и кротким забавам и заплясали в танцах порознь, прилично состоянию каждого из пляшущих. Впрочем, и умеренность, и кротость временами их покидали. И тогда вниз, в серо-коричневую малопрозрачную, но весьма приятную невскую воду полетели шляпы, цветы. А вверх — вскинулись руки со смычками, кларнеты, флейтозы.

Ждали финала.

А финал — вытолкнув Евстигнеюшкино сердце из груди вон — захватил врасплох.

Полыхая огнями, гремя музыкой, золотясь Славой, рассеивая возможное буйство северных стихий и коварство неприятелей куполами только что возведенного храма, — чудный остров сдвинулся с места, поплыл по Неве.

Кучук-кайнарджийская виктория из разряда художеств переходила в разряд гисторий. Внятно чуялось: место той гистории в летописях и сказаниях уже подыскивается!

Внезапно в воду упал один из воспитанников. В волнах его быстро заприметили, поддев багром и цепляя первыми попавшимися под руку поселянскими граблями, втащили назад, на чудо-остров.

Продолжая без запинки играть, Евстигней глядел на вымокшего и онемевшего воспитанника: на Ивашку Кикина.

Глаза у Ивашки выпучились, как у рака, может, даже как у кого-то из подданных морского царя. Выброшенный внезапно на сушу, сей новый морской подданный с мрачноватым удивлением пялился на вновь возведенный храм.

Ивашку тормошили и охлопывали по щекам воспитанники, о чем-то вопрошали наставники, но тот, наглотавшись воды, так ни слова и не сказал.

Глядеть на онемевшего Ивашку было тяжко. Евстигней дернул правым, свободным от скрыпицы плечом, и тут же занырнул в свое любимое, в музыку: в тихие колыханья, в шум незримых вод, в эмпиреи, восторг, в бесконечные падения, взлеты…

На следующий день представление было продолжено. Волшебство, однако, исчезло. Полуутопший Ивашка даже своим отсутствием празднику мешал.

Через несколько дней наставники воодушевленно читали воспитанникам, соответственно их возрастам, вслух: из «Санкт-Петербургских ведомостей», также из Прибавления к ним за № 60, а еще и из ежемесячного «Собрания новостей». Там все случившееся было описано в живых и сверкающих красках. Чтение вызывало рукоплескания воспитанников. Но вызвало также иные, не поддающиеся огласке чувства.

Евстигней же от чтения «Ведомостей», от повторения того, что было уже испробовано и в душе накрепко запечатлено, удовольствия не получил вовсе. А Ивашка Кикин — тот так и не заговорил. Несколько дней кряду на него приходили дивиться воспитанники «первого возраста», тыкали пальцами, смеялись.

Через две недели воспитанник Кикин был из Академии художеств бесшумно удален.

Евстигней заскучал. Лето предстояло дымное, торфяное.

Хотелось подальше за город, на всамделишние луга: косить косой, сгребать сено граблями — как о том рассказывали знакомцы из академических, за питерскими заставами побывавшие, — пить молоко, лить холодную воду себе на темечко, гудящее от мелодий, словно медный казан…

Хотелось, да ученье не отпускало: музыка была важней, музыка была нужней.

Чинодралы академические соображали туго и соображаемым распоряжались худо. Что полагалось — делали спустя рукава и чаще всего не так, как того хотелось воспитанникам.

И в прошениях, и в мыслях Евстигней давным-давно звал себя Фоминым — его продолжали именовать Ипатьевым.

Он хотел быть музыкантом — его все числили по разряду «архитектурных художеств»!

Евстигнеюшку коробило, рвало желчью — а поделать ничего было нельзя!..

Но все ж таки первого маия 1776 года Академия художеств взамен выбывшего воспитанника Давыдова к италианцу мессеру Буини для обучения инструментальной музыке ученика «архитектурных художеств Евсигнея Ипатьева» направила. Класс Маттео Буини — о котором по углам шептались, что в обучении он зверь, как хозяин скуповат, а сочиняет бойко, — пополнился новым воспитанником.

Чуть позже было сему дано академическое определение.

11 иуля все того ж 1776 года, после утверждения Академическим Советом, конференц-секретарь Фелькнер, задним числом вписал в свой «кляйнебух»:

«Маия месяца первого числа сего года, определенные к италианскому музыканту господину Буинию для обучения клавикордной музыке, ученики Ипатьев и Скоков кушаньем довольствуются у самого господина Буиния. Посему, с того же маия, первого числа сверх определенного ему Буинию жалования, по спискам производить на Ипатьева и Скокова кормовых денег в каждый месяц на обоих по девяти рублей».

«Девять рублев — прорва денег! Ежели брать съестное на улицах или даже в Гостином Дворе, накупить можно горы! Можно купить три раза по полтеляти — за каждую половину по рублю, да десять куриц, по пяти копеек каждая. Да пуд масла коровьего — за весь пуд два рубля. Да еще с полсотни померанцев — по двадцати пяти копеек десяток. Да хлеба белого полное деревянное корыто — по две копейки за полфунта. Еще и (таясь) портеру аглицкого — по двадцать пять копеек бутылка. Еще и останется довольно!»