Он долго молчал, и наконец я спросила еще раз: «Как это связано с моей дочерью?» – «Нам удалось выяснить, – ответил он, – что ваша дочь была хорошо знакома с умершим. Мы изучали профессиональную и личную жизнь господина Вильродта, чтобы выявить возможные мотивы преступления». – «Но чем может помочь Даниэла?» – по-прежнему спокойно спросила я. «Ваша дочь и господин Вильродт, – ответил он, – были близко знакомы. Очень близко». – «Я бы об этом знала, – уверенно ответила я. – Конечно, я не отслеживаю жизнь дочери ежечасно, но вполне осведомлена о круге ее общения». – «Ваша дочь еще несовершеннолетняя?» – спросил он. «Через месяц, – ответила я. – Но это не изменит того факта, что я ее мать, что она живет в этом доме и ходит в школу». – «Она, – деловым тоном сообщил следователь, – неоднократно виделась с господином Вильродтом, по вечерам и в утренние часы». – «Даниэла часто поздно приходит домой, – признала я и изобразила легкое замешательство, – она очень любит танцевать». – «Она ходила к господину Вильродту домой, – твердо заявил он, – его служащие сказали, что у них были отношения. Это ваша дочь?» – спросил он и подошел к стене, где висела фотография с прошлого лета – Даниэла в бикини на берегу Гран-Канарии; она подарила снимок Эрнсту на день рождения. «Да, она», – ответила я, изображая растерянность. «Сомнений тут быть не может, – заявил он, глядя мимо меня в пустоту. – Мы нашли в квартире погибшего несколько снимков с вашей дочерью. Речь идет, – он сделал короткую паузу, – о фотографиях в стиле ню». – «Я вам не верю, – дрожащим голосом возразила я, – даже не могу такого представить». – «Я оставлю вам конверт, – осторожно ответил он, – если захотите, можете посмотреть сами. Ваша дочь еще в школьной поездке?» – «Да, – ответила я, – до среды». – «Значит, это вам тоже уже известно. Я бы очень хотел с ней поговорить, – сказал он и дал мне визитку. – Пожалуйста, передайте ей, чтобы зашла ко мне в президиум». – «Но все же не понимаю, – повторила я, когда он уже встал, – чем вам может помочь ребенок?» – «Возможно, ваша дочь сообщит нам полезные сведения, которые мы больше не сможем получить ни от кого. Мы должны все выяснить. Расследования в этой среде проводить тяжело, потому что почти всем есть что скрывать». «Моей дочери тоже было бы что скрывать, – подумала я, – но теперь она может не утруждаться. Об этом позаботилась ее мама».

* * *

Я ковыляла дальше. Я никогда не пыталась просить у Эрнста прощения, и он меня так и не простил. Но изображать презрение ему становилось все труднее; он продолжал иногда разбрасывать вещи, делал порой злобные замечания, но природное добродушие брало верх, характер у Эрнста был сильнее воли. Для ревности причин больше не возникало, это он знал, и ему не доставляло никакого удовольствия завтракать, ложиться в постель, спать и отдыхать с ощущением несчастья. Наедине нам по-прежнему было непросто, но одни мы почти не бывали, хотя Даниэла рано уходила по своим делам. Она часто спускалась к завтраку уже накрашенная, носила очень короткие юбки и узкие, маленькие кофты, но я не знала, как к этому относиться. Я не могла поверить, что девочка-подросток уже прекрасно понимает, как на подобные вещи реагируют мужчины; периодически я натыкалась в детских тетрадках, которые она прятала в шкафу с одеждой, статьи о поцелуях с языком, предохранении и «первой большой любви», наивные и грубые одновременно; и пыталась вспомнить, чем увлекалась в ее возрасте. Когда я заговорила об этом с Ренатой, та рассмеялась мне в лицо. «Мы были невинными созданиями, – убежденно сказала она, – по сравнению с современными девочками». Ее дочь жила после развода родителей в интернате и приезжала домой только на каникулы. «Тебе это может показаться невероятным, – продолжила она, – но наши девочки больше не дети; они попробовали гораздо больше, чем в свое время мы, и благодаря этому чувствуют себя гораздо увереннее. О них беспокоиться нечего!» Ее смех прогнал почти все мои опасения, а с оставшимися я справилась сама. Когда я пыталась поговорить с Даниэлой, она просто угрюмо на меня смотрела; возможно, она чувствовала такую же беспомощность, но самое большее, что мне удалось от нее получить, – заверение, что она уже в состоянии позаботиться о себе самостоятельно. Я задалась вопросом, что это может значить в устах девочки ее возраста, но спрашивать не стала, потому что боялась ответа. Иногда она приводила домой подруг, и их посещения меня успокаивали; они все носили узкие штаны и джемперы, пользовались тушью и тенями для век, и когда я проходила мимо комнаты Даниэлы, то слышала обсуждения логарифмов, английских слов и «очень милого мальчика из 10-го «Б»; это были дети, которые хотели походить на своих поп-кумиров. В конце концов, я знала, что мой авторитет утрачен. Однажды, когда Даниэла встала ночью, она встретила меня на кухне, наедине с бутылкой вина и едва способную связать пару слов. Она слышала, как Ирми и Эрнст обсуждают мою тягу к спиртному – Ирми всегда с беспокойством, а Эрнст сначала враждебно, но потом с осознанием собственной «ответственности». Когда я начала посещать доктора Лемкуля, то стала контролировать себя немного лучше – особенно перед лицом угрозы госпитализации. Вечера без алкоголя я не могла представить вообще; я вводила себя в состояние приятного помутнения, практически незаметного окружающим, и поддерживала его до того момента, как валилась в постель. Мне больше не приходилось бояться, что я стану грубой или приду в отчаяние; только после второй бутылки меня иногда посещало желание позвонить Михаэлю домой, и однажды я это сделала. Я не ждала ничего конкретного и не хотела ничего говорить; только помешать им, показать, что я еще здесь, и, возможно, услышать его голос. Но мне не повезло, после долгих гудков к телефону подошла она, и я сразу бросила трубку – у меня колотилось сердце, и я чувствовала какую-то глупую гордость, словно выдержала испытание на мужество. Я представила, как она устроит ему разборку прямо посреди ночи, потому что ее догадки точно будут верны – не обязательно насчет меня, но, возможно, насчет другой, или следующей, или следующей, – я надеялась, что это прервет его сон, с ухмылкой наполняя себе еще один бокал.

В этот период Рената была моей единственной поддержкой. Она рассказывала мне о двух предыдущих мужьях: от каждого расставания она явно выигрывала – она умела их очаровательно копировать, и ее жизнерадостность заражала даже меня. Я тоже ей многое рассказывала, и некоторые темы мне даже удалось закрыть; просто потому, что я смогла облечь их в слова. Эрнст виделся с ней неохотно; как и у большинства любителей анекдотов, у него начисто отсутствовало чувство юмора, и смех Ренаты его сердил. Она очень заботилась о своей внешности, но не придавала никакого значения хорошим манерам. Рената уже ничего не боялась, только хотела найти мужчину, и поэтому я составляла ей компанию в пивных и барах, куда даме не следовало ходить одной. В Л. было не слишком много возможностей, поэтому иногда мы ездили в Ф., в местный клуб для «одиноких сердец», с настольными телефонами и хрустальным шаром над танцполом. В такие вечера я оставалась трезвой – главным образом из-за долгой обратной поездки, – и поэтому Эрнст не мог сказать, что Рената склоняет меня к выпивке, а обо всем остальном он не знал. Я говорила ему, что хожу к Ренате в гости, и ему не приходило в голову за мной шпионить; наоборот, он был рад, что она не приходит к нам. В Л. было всего два подходящих бара, в двух лучших отелях, и я была уверена, что не встречу там знакомых. В «Драй Кайзерн» мы сначала садились на высокие стулья у стойки, но в узких юбках это было слишком неудобно, и позднее мы переместились в угол – из глубоких кресел удавалось осматривать все заведение, оставаясь в тени. Когда Рената замечала кого-нибудь интересного, она всегда находила способ завязать разговор; она никогда не стеснялась попросить сигарету, ей было плевать на приличия. «Я рассказываю ему, что пытаюсь бросить, – говорила она, – и сразу появляется тема для разговора, и ему приятно, что он выручил меня из беды». Потом мы сидели втроем, я слушала истории о командировках и ресторанах с тремя звездами, о зимнем спорте, сортах виски и Мексике или США, только о женах и детях всегда умалчивали. Когда я считала кандидата не подлежащим обсуждению, то тоже просила у него сигарету; остальное было делом Ренаты. «У меня хорошее чутье, – говорила она, – но у тебя, так сказать, отсутствует интерес, и поэтому ты объективнее. К тому же ты больше боишься разочарований, а это всегда повышает проницательность». Если я просила сигарету и она сомневалась тоже, вечер заканчивался, но иногда она игнорировала намек и оставалась сидеть до моего ухода. Тогда я ехала домой одна и представляла, как развивается история; это было особенно увлекательно благодаря тому факту, что на следующий день я узнавала правду. Рената была безжалостна в своей откровенности, в том числе и к себе, и поэтому я слушала о бестактных замечаниях, прерванных постельных сценах, импотенции из-за алкоголя, уходах в три часа ночи и такси за десятку. Бывали и удачные ночи, но ничего долгосрочного никогда не получалось – до того вечера, который стал судьбоносным и для меня.