Коренастый, с широкими плечами и высокой грудью, с глубоко засунутыми в карманы пыльника мускулистыми руками Содном—Дорчжи в течение нескольких часов не сделал иного движения, кроме необходимого для закуривания папиросы. Закурив, он держал ее во рту до тех пор, пока не начинал тлеть картон.

Содном—Дорчжи ни разу не посмотрел на сидевшего по левую руку от него человека. То был ничем не приметный монгол с плоским рябым лицом. Осыпь рябин была так густа, что от набившейся в них пыли лицо стало совершенно серым. Монгол сидел, откинувшись на подушку, полуприкрыв глаза. Тонкие, почти черные от загара кисти его рук были зажаты между коленями.

Он сидел так же неподвижно, как Содном—Дорчжи. Его одежда состояла из одних рваных коротких штанов и куртки. Тело монгола было похоже на туго свитый жгут почерневших на солнце мускулов. Несколько больших ссадин, покрытых свежезапекшейся, еще не успевшей почернеть кровью, виднелось на руках и пруди.

Шли часы. Нижним краем солнце уже почти коснулось гребенки холмов на горизонте.

Содном—Дорчжи впервые, не поворачивая головы, бросил соседу.

— Гомбо, не провозись вы столько времени в Араджаргалантахите, мы были бы уже в Улан—Баторе.

— А если бы вы еще немного опоздали к Араджаргалантахиту, я навсегда остался бы там, — спокойно ответил монгол.

Некоторое время снова длилось молчание. Потом Содном—Дорчжи бросил, ни к кому не обращаясь:

— Если летчик не сядет в Ундур—Хане до захода солнца…

Содном—Дорчжи не договорил, но адъютант понял, что слова относятся к нему. Прежде чем ответить, он смерил взглядом часть солнечного диска, которой оставалось еще спрятаться за горизонтом.

— Успеет, — сказал адъютант и, чтобы отвлечь мысли начальника, указал на промелькнувшую мимо автомобиля группу глинобитных домиков и юрт. Их западные стены были облиты густым багрянцем заката.

— Мунху—Ханый–сомон, — сказал адъютант.

Лай собак на миг прорезал ровный гул мотора.

Содном—Дорчжи не повернул головы.

Шофер поднял синий козырек: солнце ему уже не мешало.

— Скорей! — бросил Содном—Дорчжи.

Шофер нажал на акселератор. Стрелка спидометра перешла за отметку "100".

Шофер больше не сбрасывал газ на поворотах. Автомобиль угрожающе кренился, скрипели баллоны. Седоков прижимало то к одной, то к другой стороне кабины Содном—Дорчжи не менял позы.

Дорогу перерезал заболоченный рукав Хэрлэнгола. Шины прошуршали по воде. Брызги, как рикошетирующие пули, наискось ударили по стеклам, сбивая пыль. Автомобиль взлетел на пригорок. Это была последняя гряда пологих холмов перед спуском в долину Ундур—Хане.

Дорога пошла неглубокою балкой, тесной и извилистой. Шофер сбросил газ и через минуту остановил автомобиль: поперек пути медленным потоком двигалось овечье стадо. Большая его часть скрывалась за завесой пыли, из–за которой доносился только многоголосый шум.

Давать сигналы было бесполезно.

Шофер растерянно оглянулся.

— Поезжай, — сказал Содном—Дорчжи.

Автомобиль медленно тронулся, раздвигая стадо. Ближайшие к автомобилю овцы заметались, но со всех сторон их сжимала плотная масса животных. Они давили друг друга с такой силой, что некоторые овцы взбирались на спины соседей и бежали по ним. Одинокий верблюд, неизвестно как затесавшийся в стадо, задрал голову и, высоко поднимая ноги, пытался проложить себе путь в месиве блеющих овец.

Шофер остановился.

— Поезжай! — повторил Содном—Дорчжи.

Но автомобиль не двигался. Масса животных вращалась вокруг него, как водоворот у коряги.

Испуганный воем мотора, верблюд совершил неуклюжий прыжок. Его большое горбатое тело повалилось на бок Взбрыкнув, верблюд ударил ногою прямо в нос автомобиля Облицовка была пробита, и вода потекла из радиатора веселыми струйками, испускающими клубы пара.

Из–за песчаной завесы показался всадник. Издали узнав Соднома—Дорчжи, он пробился сквозь стадо, перешел на галоп и на всем скаку спрыгнул на землю.

Улыбаясь и неуклюже растопырив пальцы, он протянул Содному—Дорчжи руку для пожатия.

— Далеко ли до Ундур—Хане? — спросил Содном—Дорчжи.

Пастух ласково погладил теплый капот автомобиля.

— Твоему чорту два шага.

— Ты же видишь: "чорт" издох.

Пастух покачал головой.

— Айяха! Такая арба сломалась. — Он подумал и предложил: — Давай залепим дырки навозом.

— Сколько ходу на коне до Ундур—Хане? — терпеливо переспросил Содном—Дорчжи.

— Какой конь?

— Твой конь…

Пастух подумал:

— Может, час, может, больше.

Адъютант подбежал к заседланному коню пастуха и, не притрагиваясь к стремени, на лету поймал повод и вскочил в седло.

— Пришлю сюда летчика! — крикнул он, подняв плеть.

— Нет! — резко крикнул Содном—Дорчжи. — Он не успеет сесть до темноты, самолет сломает.

Адъютант посмотрел на закат и опустил плеть: от пурпурного диска над горизонтом почти ничего не осталось.

— Дай мне еще трех коней, — сказал Содном—Дорчжи пастуху.

Тот надел шапку на длинный шест, которым погонял скот, и размахивая им над головой, пронзительно засвистел.

Через минуту еще несколько пастухов подъехало на зов. Так же как первый пастух, узнав Соднома—Дорчжи, они спрыгивали на землю и с радостными улыбками подходили для приветствия.

Повидимому, пастухи полагали, что предстоит дружеская беседа. Но по насупленным бровям и сурово сжатому рту Соднома—Дорчжи они поняли, что ему не до разговоров, и молча замерли в почтительном ожидании.

Однако после некоторого колебания старший из пастухов все же подошел к Содному—Дорчжи.

— Я хочу сказать тебе очень важное.

— Говори, — сумрачно ответил Содном—Дорчжи.

— Нам не нравится то, что происходит в степи: на протяжении месяца мы третий раз вылавливаем лам. Откуда им быть? Ты же сам знаешь: уже много лет, как народ изгнал их из республики. — И, недоуменно разводя руками, пастух переспросил: — Откуда им быть?

— Сколько поймали на этот раз?

— Шестерых.

— Наши или баргутские?

— Всякие есть, даже тибетские…

Содном—Дорчжи быстро сопоставлял в уме это сообщение с теми, что уже на протяжении значительного времени поступали с разных концов страны: ламы появлялись то тут, то там. Это не были какие–нибудь осколки прошлого, столько лет скрывавшиеся в степях Монгольской Народной Республики. После большего или меньшего запирательства все они в конце концов признавались, что перешли границу не так уже давно: одни только–только, другие с месяц, третьи с полгода тому назад. Не желая оскорблять чувства верующих, хотя и немногочисленных уже, но кое–где еще сохранившихся в стране, органы безопасности обращались с ламами с известной осторожностью. До сих пор не удавалось еще установить, являются ли эти случаи нарушения границы звеньями одной цепи, которая куется где–то за рубежом врагами республики, или простым совпадением. Но мало верилось в такое удивительное совпадение. Отдельные данные, мелкие штришки и признания давали основания предполагать, что попавшиеся ламы — только неосторожный авангард более крупной шайки. Но что это за шайка, каковы ее цели, численность и кто ее хозяева — изгнанные из Монголии князья, или духовные правители, или иноземные враги республики, уже не в первый раз пытающиеся руками лам нанести удар народной власти, — все это было еще не совсем ясно. Но опыт и выработавшееся за много лет государственной деятельности чутье подсказывали Содному—Дорчжи, что на этот раз у лам есть другой, более сильный и искушенный в крупных диверсиях хозяин, чем незадачливый перерожденец. Добыча, которую он так поспешно вез сегодня из Араджаргалантахита в Улан—Батор, казалась Содному—Дорчжи ключом к открытому заговору.