— Я и не думал, что ты такой утопист, — говорю я с заметным ехидством.

— Не смей со мной так разговаривать! — взрывается он. — Мне не нравится, как обращаются с Вульфом, вот и все. И я еще раз повторю, если надо: в его словах много разумного.

Я не отвечаю, лишь смотрю перед собой, щурясь — вглядываюсь вдаль, словно заметил какое-то движение на горизонте, хотя мы оба прекрасно знаем, что там ничего нет. Я просто не желаю больше спорить. Не намерен продолжать этот разговор. Честно сказать, я согласен с Уиллом, просто мне больно думать, что он уважает Вульфа и даже смотрит на него снизу вверх, а я для него только приятель, с которым можно поболтать перед сном или встать в пару на занятиях, потому что мы с ним примерно равны по силе, умению и скорости реакции — трем факторам, которые, по словам сержанта Клейтона, отличают британских солдат от их немецких противников.

Воцаряется долгая пауза.

— Слушай, не сердись, — говорю я наконец. — Если по-честному, Вульф и мне нравится. Просто лучше бы он поменьше выпендривался со своими взглядами.

— Давай больше не будем об этом, — отвечает Уилл, шумно дыша на ладони, и мне радостно слышать, что он говорит не сердито. — Мне не хочется с тобой спорить.

— Мне тоже. Ты же знаешь, как мне дорога твоя дружба.

Он смотрит на меня и громко, взволнованно дышит. Прикусывает губу, вроде бы хочет что-то сказать, но передумывает и отворачивается.

— Слушай, Тристан, — начинает он после секундной паузы, явно меняя тему разговора. — Ты никогда не угадаешь, какой сегодня день.

И я тут же догадываюсь:

— Твой день рождения.

— Откуда ты знаешь?

— Просто догадался.

— Тогда где мой подарок? — И его лицо разъезжается в нахальной улыбке, которая прогоняет у меня из головы все остальные мысли.

Я подаюсь вперед и бью его кулаком в плечо.

— Вот, держи!

Он притворно вскрикивает от боли и потирает ушибленное место, я ухмыляюсь в ответ на его улыбку и тут же отвожу взгляд.

— Ну так с днем рождения, бля! — Это я изображаю нашего любимого капрала Моуди.

— Большое спасибо, бля, — хохочет в ответ Уилл.

— Так сколько тебе исполнилось?

— А то ты не знаешь. Я всего на несколько месяцев старше тебя. Девятнадцать.

— Девятнадцать лет — и нецелованный, — машинально говорю я, не заостряя внимания на том, что на самом деле нас разделяет не несколько месяцев, а почти полтора года. Это присказка моей матери — она каждый раз так говорит, когда речь заходит о чьем-нибудь возрасте, и я совершенно ничего конкретного не имею в виду.

— Полегче, старик, — мгновенно парирует он, глядя на меня с улыбкой, к которой примешивается легкая обида. — Я еще как целовался. А ты что, нет?

— Чего это нет, — говорю я. Ведь Сильвия Картер меня в самом деле целовала. И еще один поцелуй был в моей жизни. Оба обернулись катастрофой.

— Вот если б я был дома… — мечтательно произносит Уилл. Это игра, которой мы тешимся каждый раз, когда стоим вдвоем в карауле. — Родители закатили бы обед и соседей позвали бы, а те просто завалили бы меня подарками.

— Очень изысканно, — замечаю я. — А меня пригласили бы?

— Конечно, нет. В наш дом допускаются только представители высших слоев общества. Ты же знаешь, мой отец — настоятель собора, занимает определенное положение. Мы не можем принимать у себя кого попало.

— Ну что ж, тогда я встану снаружи у твоего дома, — заявляю я. — На карауле, вот как мы сейчас стоим. По старой памяти, чтобы не забывать об этой чертовой дыре. И никого не пущу внутрь.

Он смеется, но не отвечает, и я думаю, не перехватил ли.

— Ну, одного человека тебе придется пропустить, — говорит он наконец.

— Да? Кого это?

— Элинор, конечно.

— Ты вроде говорил, что твою сестру зовут Мэриан.

— Да, но при чем тут это?

— Нет, я только… — смутившись, начинаю я. — А если эта Элинор не твоя сестра, тогда кто? Ваша любимая собачка? — Я выдавливаю смешок.

— Нет, Тристан, — фыркает он. — Ничего подобного. Элинор — моя невеста. Разве я тебе про нее не рассказывал?

Я пристально смотрю на него. Я прекрасно знаю, что он мне про нее ни слова не говорил, и вижу по его лицу, что он тоже это знает. Этими словами он как будто пытается мне что-то доказать.

— Твоя невеста? Ты обручен?

— Ну, в каком-то смысле… — отвечает он, и в голосе слышится нотка замешательства и даже сожаления. Но я не уверен, на самом деле так или мне чудится. — Мы с ней очень давно встречаемся. И говорили о браке. Видишь ли, наши семьи дружат, ну и наверное, родители с самого начала собирались нас поженить. Она замечательная девушка. У нее широкие взгляды — ты понимаешь, о чем я. Я терпеть не могу девиц с узкими взглядами. А ты?

— Просто не выношу. — Я ковыряю землю носком ботинка и пинаю ее, словно ком земли — это голова Элинор. — Меня от них блевать тянет.

Я не совсем понимаю, что означает эта «широта взглядов». Выражение непривычное. И тут я вспоминаю наш разговор о храпе — Уиллу кто-то сказал, что он ужасно храпит, — и эта фраза впивается в меня, как ядовитая змея, потому что до меня наконец доходит, что он имеет в виду.

— Когда все кончится, я тебя с ней познакомлю, — говорит Уилл после секундного молчания. — Я уверен, она тебе понравится.

— Непременно. — Теперь уже я дышу себе в ладони. — Я уверен, что она — само очарование, бля.

Он колеблется несколько секунд, потом поворачивается ко мне. На лице ярость.

— А это еще что такое?!

— Что?

— То, что ты только что сказал. «Я уверен, что она — само очарование, бля».

— Не обращай на меня внимания, — говорю я, закипая злостью. — Я просто замерз, вот и все, бля. А ты, Бэнкрофт, не замерз? Кажется, нам зря хвалили эту форму.

— Я же просил не звать меня так! Мне это не нравится! — взрывается он.

— Прости, Уилл.

Воцаряется натянутое молчание. Оно длится пять, десять минут. Я ломаю голову, что бы такое сказать, но тщетно. Значит, Уилл водится с какой-то девкой и это тянется уже черт знает сколько времени. Больше всего на свете мне хочется упасть к себе в койку, зарыться лицом в подушку и надеяться, что я скоро забудусь сном. Я не могу себе представить, о чем думает Уилл, но он тоже молчит, и я предполагаю, что ему тоже неловко, и одновременно пытаюсь думать о причине этого и стараюсь о ней не думать.

— А у тебя, значит, никого нету? — спрашивает он наконец. Похоже, эти слова задумывались как сочувственные, но звучат они совершенно по-другому.

— Ты же знаешь, что нет, — холодно отвечаю я.