Она берет мою руку и заставляет прикоснуться к себе.

– Хватит. – Она мне не верит. – Хватит! – кричу я. Замолкаю, чтобы успокоиться, и продолжаю: – Прекрати уже. – Отталкиваю ее и приказываю немедленно одеться.

Выбегаю из дома и хватаю очередное бревно. Вскинув топор, начинаю работать с остервенением, забыв о жажде.

Уже середина ночи. Целую неделю я не могу заснуть. Мысли о Мии занимают все мое время и днем и ночью. Перед глазами возникают образы: Мии год, на ней оливкового цвета боди с топорщащейся юбкой, выразительные бедра покачиваются, когда она пытается ходить; ярко-розовый лак на любимых пальчиках трехлетней доченьки; истошный крик, когда ей прокалывают уши, и позже долгое любование красивыми сережками с опалами перед зеркалом в ванной.

В темноте стою у двери в кладовку, часы над плитой в кухне показывают 3:12. Я ищу ромашковый чай, понимая, что у нас просто нет столько пачек, чтобы я смогла заснуть. Перед глазами Мия совершает первое причастие, вижу отвращение на ее лице, когда она кончиком языка прикасается к облатке – символу Тела Христова; слышу ее смех, когда мы позже обсуждаем это в ее спальне, и она рассказывает мне, как тяжело ей было жевать и глотать, как чуть не подавилась вином.

Внезапно тяжесть осознания сваливается на меня, словно груда кирпичей: мой ребенок может умереть, и я начинаю рыдать прямо там же, в кладовке, опустившись на пол и прикрыв лицо рукавами пижамы. Я опять вижу годовалую Мию, ее беззубую улыбку. Опираясь пухлыми ручками о кофейный столик, она пытается сделать шаг навстречу моим протянутым рукам.

Моя дочь может быть мертва.

Я делаю все, чтобы помочь следствию, и все же слишком легкомысленно отношусь к тому, что Мии нет дома. Я целый день бродила по району, где живет Мия, и раздавала листовки с ее фотографией всем прохожим. Распечатала на розовой бумаге портрет дочери, чтобы его невозможно было не заметить, и приклеила липкой лентой ко всем попавшимся на пути столбам и витринам магазинов. Я встретилась с ее подругой Айаной за обедом, и мы вместе проанализировали последний день Мии перед исчезновением с целью найти хоть что-то необычное, что могло бы объяснить произошедшее, но ничего не нашли. Вместе с детективом Хоффманом я ездила на квартиру Мии. Мы вдвоем перерыли весь дом, просмотрели все записи в ежедневнике, планы уроков, списки продуктов, телефонную книжку, мы были почти уверены, что обнаружим хоть одну зацепку, хоть что-то, что приведет нас к Мии.

Мы ничего не нашли.

Детектив Хоффман звонит мне раз, а то и два в день. Не прошло еще ни суток, чтобы мы не говорили по телефону. Меня успокаивают его манеры, его готовность помочь, он всегда вежлив, даже когда Джеймс его задевает.

Джеймс считает его идиотом.

Хоффман ведет себя так, словно всю новую информацию по делу он сообщает прежде всего мне, хотя я думаю, это не совсем верно. Разумеется, он предоставляет уже откорректированные факты. В противном случае в голове несчастной матери появлялось бы на тысячу «а что, если» больше, чем возникает сейчас.

Каждый вдох служит мне напоминанием об исчезновении дочери. Я думаю об этом, когда смотрю на матерей, держащих на руках младенцев, на ребятишек, садящихся в школьный автобус, когда вижу на столбах объявления о пропаже животных или слышу, как мать окликает сына по имени.

Детектив Хоффман хочет знать о Мии все. Роюсь в старых фотографиях в подвале и натыкаюсь на костюмы для Хеллоуина, детскую одежду четвертого размера, роликовые коньки и кукол Барби. Я знаю, в мире немало пропавших людей. Думаю об их матерях. А ведь многие девочки так и не вернулись домой.

Детектив постоянно напоминает мне о том, что отсутствие новостей – хорошая новость. Иногда он звонит просто так, когда ему нечего сказать, понимая, что я волнуюсь, и оказывается прав. Он пытается меня поддержать. Обещает сделать все возможное, чтобы найти Мию. Я понимаю это по его глазам, когда он смотрит на меня и задерживает взгляд чуть дольше обычного, будто желая удостовериться, что я готова держаться.

Я часто думаю о том, как трудно стало ходить и даже просто стоять, что невозможен прежний уклад жизни в мире, где кто-то думает о политике, развлечениях, спорте и экономике, а я только о Мии.

Конечно, я не самая лучшая мать. Тут нечего и говорить. Но и не самая плохая. Просто так получилось. Проблемы плохой матери кажутся смешными по сравнению с тем количеством пиковых ситуаций, в которых проигрывает двадцать четыре часа в сутки хорошая мать; уже после того, как ребенок давно спит, я все еще прокручивала в голове все, что сделала за день, чего не успела, и страхи и сомнения сковывали мою душу. Почему я не остановила Грейс и позволила ей довести Мию до слез? Зачем шлепнула Мию лишь потому, что та громко кричала? По какой причине я каждый раз, когда появляется возможность, стремлюсь укрыться в тихом месте? Почему я тороплю время – мечтаю, чтобы оно летело, – чтобы скорее остаться одной? Другие мамы водят детей в музеи, в парки и на пляжи. Я же держу своих в доме так долго, как только могу, боясь, что они устроят прилюдно некрасивую сцену.

Я лежу в постели и думаю, что будет, если у меня так и не появится шанса помириться с Мией? Если я так и не смогу показать ей, какой матерью всегда хотела быть? Такой, которая может часами сплетничать с дочерью-подростком о том, какой мальчик из старшего класса кажется ей симпатичным.

Я часто представляла, какой будет дружба между мной и дочерью. Мечтала, что мы будем вместе ходить по магазинам и делиться тайнами. Я не представляла, что между нами установятся прохладно-формальные отношения, как между мной, Грейс и Мией. Мысленно произношу каждую фразу, которую хотела бы сказать Мии. Я бы рассказала ей, что назвала ее в честь моей прабабушки Амелии, отвергнув альтернативное предложение Джеймса – имя Абигейл. И еще о том, что перед ее четвертым днем рождения Джеймс до трех ночи собирал кукольный домик ее мечты. Несмотря на то что воспоминания об отце вызывают у нее только недомогание, в нем много хорошего: Джеймс научил ее плавать, именно Джеймс помог ей подготовиться к контрольной работе в четвертом классе. Я непременно бы рассказала ей о том, что начинаю стонать и сразу закрываю лежащую на прикроватной тумбочке книгу, вспомнив, как хохотала, читая «Грязный пес Гарри». Обыскав весь подвал и не найдя любимой книги Мии, иду в книжный магазин и покупаю новую. О том, что потом поднимаюсь в ее бывшую комнату, сажусь на пол и читаю, читаю, читаю. Я должна сказать ей, что люблю ее. И прошу прощения.

Весь день она проводит в спальне. Отказывается выходить. Я запрещаю ей закрывать дверь, и она сидит на кровати. И думает. Понятия не имею о чем. Мне плевать.

Она все время плачет. Слезы капают на подушку, кажется, она уже должна промокнуть насквозь. Лицо ее, которое я вижу, когда она идет в туалет, красное и опухшее. Она старается плакать тихо, думает, я не услышу. Но дом маленький и бревенчатый, звуки ничто не поглощает.

У нее болит все тело. Я вижу по тому, как она передвигается. Старается щадить поврежденную левую ногу. Это произошло тогда, когда она упала на ступеньках. Она хромает и по возможности держится за стену. В ванной она ощупывает синяк на ноге, ставший совсем черным. Она слышит, как я хожу по комнате. Как колю дрова. Колю много, чтобы мы не замерзли. Но в доме никогда не бывает по-настоящему тепло. Скорее все время холодно. Она надевает теплые штаны и залезает под одеяло. Тепло от печи не доходит до спальни, но она не хочет перебираться сюда, где теплее.