Чичиков выслушал бестолковые рассуждения Селифана и подумал вдруг, что в точности так же говорила бы с ним тетенька; так же ворчала бы, не смысля ничего в делах его, придумывала свое, а после пугалась бы собственных выдумок да фантазий. Тут рука Чичикова, как всякий раз, когда думал он о доброй своей родственнице, против его воли, сама потянулась к носу и, захватив его, начала мять, тереть, оттягивая то вверх, то вниз, а то вдруг прижимая нос к лицу. «А тетенька ведь год от года все скупее делается да скупее», — пришла к нему неожиданная мысль, и, закончив короткую экзекуцию, Чичиков оставил нос в покое.

— Да, знаешь ли ты, чем был я занят? — откинулся он на подушки.

Облаяв экипаж, как велели им собачьи долг и присяга, псы унеслись в придорожные кусты, и вскоре оттуда опять донеслись их живые, неспокойные голоса.

— Как не знать, сударь, — Селифан беспокойно покосился на Чичикова и по ему одному ведомым приметам счел продолженье разговора для себя опасным. Тут же оборотился он к лошадям, старательно заработал вожжами, понес чубарого, а там и хлестнул его кнутом, раз, потом другой. — Иди, варвар! Иди, дождешься. Давно пора продать тебя цыгану, он тебе покажет, как баловать. Я когда еще барину говорил, что продать тебя следует. Когда еще говорил.

— Ну-ка, стой! — велел Чичиков Селифану. — Стой, бездельник, да отвечай мне, когда спрашиваю. Нечего на коня съезжать! Стой, говорю!..

Кучер остановил бричку, помолчал, подумал, потом подумал еще и, спустившись на землю, отправился поправлять упряжь. Следом за ним вышел на дорогу и Чичиков.

Как правды добиться от русского человека? Что за слова нужны, чтобы смягчить твердую решимость его не раскрывать рта ни за что, какими бы карами и бедами ни грозило ему начальство? Иной раз после гневной речи своей уж и не разберешь, слышит ли, видит ли он тебя и слышал ли когда прежде; не обделила ли природа его наиглавнейшими из чувств, так похож делается он на обтесанный грубо дубовый чурбан. Оттопыриваются бессмысленно широкие губы, нависает над ними уродливым сучком нос; тускнеет и грязноватым ледком затягивается взор его и потупляется хмуро. Ничего не остается во взгляде этом, словно и не было никогда, — ни веселья, ни лукавства, ни мысли живой, ни растревоженности, ни озадаченности. Пуст и мутен взор русского человека, когда барин или исправник честит его в хвост и в гриву. Иностранец или кто другой может даже подумать, что погрузился он в сон глубокий или в зимнюю спячку, да, пожалуй, решит его высечь затем единственно, чтобы от этой мертвой спячки пробудить. Ну и глупо! Задумчив и печален делается после порки русский человек. После порки он и вовсе перестанет слышать вас, только будет кряхтеть да почесываться. А коль дело до почесыванья дошло, то послушайте уж лучше доброго совета и оставьте его вовсе. Хотя бы на время, хотя бы на день-другой, да оставьте, потому что почесыванье у русского мужика есть не просто движение пальцев по шее или по спине, в нем ответ на все пустые вопросы ваши, весь взгляд его на мир, вся философия. Весь Кант и весь Гегель умещаются в этом почесыванье русского мужика, оставляя еще место для Дидро и Вольтера. Что ж вы молчите? Такого ль ответа вы ожидали? Прежде чем сечь русского человека, спросите себя об этом, спросите, готовы ли вы вместить Канта с Гегелем, сможете ли уразуметь все, что вам он поведает, и уж так ли рассказ его вам нужен? То-то, что не нужен. Так кто же из вас двоих лучше знает, о чем говорить и о чем молчать? Стоит ли тратить душевные силы свои, пытаясь свернуть эту глыбу? Все равно не свернете вы ее, ни за что не свернете, не сдвинете с места, не сможете шевельнуть ее иль потревожить. Таким уж Бог сотворил наш мир, и таким он сделал русского человека.

Чичиков прогулялся по дороге взад и вперед, присел дважды и трижды подпрыгнул, разминая затекшие члены, крепко потянулся и осмотрел открывшиеся ему виды. Давно уж позади остались хмурые елово-березовые буреломы севера, но местность оттого не сделалась ни живее, ни приметнее: болотца, поросшие кустарником, да гнилые поляны, чуть спрыснутые первой зеленью, окружали его. Там и сям торчали из сырой болотной земли чахлые осины.

— Препротивное место, — заметил Чичиков, осматриваясь. Он сказал это затем только, чтобы услышать человеческий голос. Кругом было тихо и серо. Селифан молчал, сопел и бряцал сбруей, Петрушка по обыкновению своему спал третьи сутки кряду, с того самого времени, как, покидая Петербург, миновали они городскую заставу. — Не приведи Бог, выделят мне какое-нибудь болото в эдаком роде. Что после с ним делать прикажете?

— Нешто есть вам разница? — вдруг подал голос Селифан.

— А что ж ты думаешь? — удивился Чичиков. — То ли дело выйти утром на террасу. Перед тобой поле, хлеб колосится, в нем васильки и ромашки, за полем — лес, не лес — небольшая рощица, березовая, солнечная. Справа — луг, слева — речка. А вот за речкой, дальше — настоящий лес, синий. А еще в стороне — деревенька, и оттуда на луга косари с косами идут. И поют.

— Так они же мертвяки, — брякнул Селифан.

— Кто мертвяки?

— Да косари ваши. А говорите — поют.

* * *

— Покажи мне копии рукописи, — попросил Регаме, прочитав текст. Чаблов протянул ему несколько листов бумаги. Регаме внимательно просмотрел их один за другим и отложил в сторону.

— М-де, — сказал он, снял очки, достал из футляра фланельку и принялся, бурча что-то себе под нос, медленно и вдумчиво протирать стекла.

— Что ты говоришь? — переспросил Чаблов.

— Я говорю, что это не может быть Гоголь. Этого быть не может.

— Костя, — Чаблов вышел из-за стола, — Константин Рудольфович! Давай мы будем готовы к тому, что это не Гоголь, но действовать станем так, словно у нас в этом нет сомнений. Никаких сомнений, понимаешь?! Если у меня есть ну хоть такой шанс, — провел по мизинцу ногтем большого пальца Чаблов, — вернуть домой рукопись нашего национального гения, то я сделаю все, чтоб его использовать. Понимаешь?! Поэтому никаких сомнений и никаких колебаний. Тем более что его ищем не только мы.

— Понимаю, конечно, — ухмыльнулся Регаме. — Остальные счастливые обладатели неизвестного Гоголя уже роют землю. Ты их знаешь? Сколько их?

— Точно не известно. Батюшека мы знаем, других — нет. Причем последний, узнав, кто остальные, попросил не сообщать им, то есть нам, о нем ничего. После этого менеджеры аукционного дома решили вообще никакой информации о покупателях не давать. Никому.

— Я бы сделал так же, — еще раз ухмыльнулся Регаме.

— И человек от одного из них у меня уже был. Ты, случаем, не знаешь такого журналиста Евгения Львова?

— Нет, — потряс головой Чаблов, — не помню.

— Он дилетант в нашем деле, я сразу понял. Делал вид, что интервью у меня берет. Думаю, через день-два опять сюда заявится. Принесет текст на утверждение и снова попытается что-то выведать. Он у меня, а я у него. Короче, план у меня такой: я буду морочить им голову здесь и выяснять, на кого он работает, а ты срочно вылетаешь в Семипалатинск. Я уже договорился с Батюшеком, он готов продать нам свою часть. Покупай в любом случае, не смотри, есть там Гоголь или нет, просто покупай. Торговаться можешь, штучки свои в ход пускай, но главное, чтобы все документы были у нас. Даже если среди них не будет Гоголя, бери все, нам важна любая ниточка, любой след: что это за архив, как попал в Германию, чей он…