Полная толстощекая баба указывала перстом на Голубу, и всякому, кто был сейчас во дворе Строганова, стало ясно: речь идет о чем-то серьезном.

– Люди, да что же делается-то?! Прошу суда праведного! – баба надрывалась. Возле Голубы и Степана уже скапливался народ.

Известно, что бояре да именитые люди – птицы высокого полета, орлы да соколы. Купцы и ремесленники летают пониже. Холопы, смерды да половники – точно куры да утки домашние, которым летать не дозволено. Однако ж всякая птица, всякий русский человек вправе рассчитывать на суд: государев иль боярский, монастырский иль посадский.

– Ты успокойся, не горлопань, – Степан вложил ласку в свой грубый голос, предназначенный больше для приказов да распоряжений. – Максим Яковлевич во всем разберется, приходи завтра с утра.

Он приобнял крикунью десницей. В тот миг, когда поднимал Степан руку, обрубок оголился. И тотчас крикунья словно осела под его мощной дланью, послушно кивнула, исчезла в толпе.

– Расходись, народ. Представление закончилось! – Степан улыбался, показывая люду, что ничего худого не произошло.

– Что ж ты сделал той бабенке и мужу ее? – спросил у друга некоторое время спустя, когда разместились они в богатой горнице строгановских хором.

– Как на духу тебе, Степан, ничего не помню, – морщил лоб Голуба. – Уж всю голову изломал – и ни единой, самой дурной мыслишки. Ты меня знаешь…

– Не верю я бабе. Хоть убей, не верю.

Степан, как был, в грязных сапогах и заляпанном кафтане, развалился на лавке, широкой, крытой медвежьей шкурой. Каждая косточка его, каждая жилка ныла от долгой дороги. А еще более – от предстоящей встречи с чудесным семейством Строгановых. Голуба же успел снять кафтан да сорочку, вытащил из свертка чистые порты и яростно тряс ими, точно они могли сказать, что же худого сделал пухлощекой крикунье.

– Здравствуйте, гости дорогие. – Ладная девка заскочила в горницу, ничуть не смутилась, увидев порты в руках у Голубы, и одарила обоих широкой улыбкой. – Банька вам истоплена, веники готовы. Можете пожаловать.

– Здравствуй, темноглазая. А спинку попаришь? – ухмыльнулся Степан.

– Как пожелаете, – склонила голову девка, но в движении ее не было покорности, скорее озорство. – Одежу грязную оставьте в баньке, я все постираю.

Девка выпорхнула из горницы. А «гости дорогие» засуетились, готовясь к сладостному после долгой дороги мытью.

– Хороша Маша, – присвистнул Строганов.

– Степан, ты б остыл… – Голуба осекся.

– Что?

– Не надо бы тебе, братец… Остынь.

– Ты мне проповеди не читай.

– Воля твоя, – глухо ответил Голуба, но Степан чуял его неодобрение.

Отчего он должен теперь сделаться святее папы римского? Слыхал, и среди священников всяких, латинских кадриналов[43] водятся развратники да грешники. А папа римский[44], что блудные дела творил с сестрой, нажил детей да поселил их в своем дворце? Степан сроду не мнил себя праведником. При виде ладной девки он всегда переполнялся одним желанием: оседлать ее да исторгнуть стоны.

Знахарка, что жила теперь в его солекамском доме, не являлась препятствием на сладком пути. Взял ее в свои хоромы, содержал в довольстве, признал дочку… И не собирался отказываться от тех малых удовольствий, что посылает судьба. Каждый миг может стать последним, и надобно делать то, что душеньке угодно. Пусть она черна от грехов и небогоугодных мыслей, да только жизнь одна.

Степан закрыл глаза, Голуба безо всякой жалости хлестал его спину жестким, прошлогодним веником, но нелепый разговор в голове так и не прекращался. Вылил на себя кадушку ледяной воды, ухнул громко и ухмыльнулся.

Остыть? Ишь чего захотел Голуба!

10. Отец и сын

– Возблагодарим Господа нашего, вся семья собралась сегодня за этим столом. – Отец, как всегда, изображал из себя патриарха, великого главу рода.

Крупный, светловолосый – седину не различить в коротко стриженных волосах, – Максим Яковлевич не поддавался годам и здесь бросал вызов судьбе. Шесть десятков лет топтал русскую землю – будто решил прожить еще столько же.

Спина его оставалась по-молодецки прямой, зубы не покинули огромный рот, руки крепко держали бразды правления. Лишь усы и борода выдавали истинный возраст, да очи потеряли прежнюю зоркость.

Сейчас Максим Яковлевич настороженно оглядывал всех собравшихся, пытался угадать, у кого что хранится за пазухой. Видно, камней не нашел, чуть ослабил хватку, откинулся на стул, отхлебнул киселя, вытер бороду.

Степан сидел по левую руку от хозяина – нежданная честь. Он, не пытаясь вставить словцо посреди велеречивых рассуждений отца, рассматривал всех, собравшихся за столом.

Ванюшка, старший законный сын Максима Яковлевича, с упоением разжевывал свиную шкурку. Челюсти его работали так остервенело, что сил ни на какую иную работу не оставалось. Низкий бугристый лоб, короткие светлые волосы, крупный нос, серо-синие глаза, широкий разлет плеч – удался Ванюшка в строгановскую родову. Да только в главном Бог дал ему меньше.

– Иван, когда в Орел-городок отправляешься? Самое время, – нарушил тишину отец. – Ты не подавись, сын, прожуй сперва.

Уже полчетверти века прожил Ванюшка на этом свете и все прятался за чужими спинами: отцовской иль дядькиной.

– Максим Яковлевич, на будущей неделе Иван с отрядом добрых людей отправится в Орел-городок, – бородатый серьезный мужик лет сорока избавил Ванюшку от необходимости отвечать. – Пригляжу, чтобы все нужное собрали, струг приготовили.

Прошлой зимой отец позвал помощником в Сольвычегодск дальнего родича Ивана Ямского. Вдовец потерял семью и торговое дело во время бурь Смутного времени, приехал вместе с матерью Софьицей. Он быстро стал незаменимым человеком.

– Батюшка, а я…

– Что, Ванюшка? – Глава рода сбился на привычное обращение, с детства так звали долгожданного сынка.

– Я б лучше потом… Хворь меня измучила.

– Какая хворь, братец, что стряслось? – Степан не смог удержаться. И тотчас поймал на себе негодующий взгляд отца: мол, промолчи лучше.

– Спину сорвал на недавних забавах, быка пытался поднять, – фыркнул румяный парнишка, что сидел по правую руку от Степана. – А бык пудов[45] сорок.

– Максимка! Сколько тебе говорено, молчание – золото, – взъярился отец.

– Так отчего бы не рассказать братцу всю правду?

– А все тебе зубоскалить! Прости, Господи, – перекрестился Максим Яковлевич.

Уже в молодые годы он славился набожностью: ходил на все вечерни и заутрени, каждый год ездил в Пыскорский монастырь, жертвовал суммы немыслимые храмам. В Благовещенском соборе обновили росписи, мастера икон намалевали не меньше двух сотен, да с жемчугами, серебром и золотом. Степан в детстве разглядывал рисованые лики, трогал грязными пальцами украшенные каменьями ризы. Он не мог понять, отчего душа его должна трепетать перед плоскими ликами. Не походили святые отцы на людей настоящих, из плоти да