Аквилу вдруг пронзило острое чувство одиночества, ему показалось, что сейчас он еще дальше от своего прежнего счастливого мира, чем прежде, пока жил в Ютландии, потому что морское пространство скрадывало ту глубокую пропасть, которую преодолеть невозможно. Его словно когда-то давно похитили, унесли в другой мир, и вот, вернувшись, он застал свой прежний мир мертвым, застывшим и обнаружил, что он там остался совсем один.

Мелкие селения и отдельно стоящие новенькие с виду хозяйства разбросаны были по зеленым низинам Таната вперемежку с редкими местными рыбацкими деревушками. Средоточием этого сообщества варваров стал город Хенгеста, расположенный в половине дневного перехода к северу от того места, где высадился отряд из Уллас-фьорда: обширный лагерь, окруженный валом, рвом и частоколом, — раскидистое скопление усадеб, крытых тростником лачуг из прутьев, обмазанных глиной, и даже приспособленных под жилье палубных навесов, похожих на припавших к земле зверюг. Все это толпилось вокруг большого крашеного бревенчатого дома, Медхолла, вместе с хлевом и амбарами составлявшего усадьбу самого Хенгеста. Кое-где у ограды какого-нибудь дома выстроились в ряд соломенные ульи, кое-где попадался огородик с капустой или участок, уставленный скирдами, верхушки которых были притянуты жгутами вниз, чтобы не раскидал ветер. Взад-вперед ходили светловолосые женщины с полными ведрами надоенного молока; другие женщины, сидя на пороге дома, растирали зерно каменными ручными жерновами. На солнцепеке играли дети и собаки, мужчины чистили оружие. На навозных кучах в окружении кур рылись привязанные за ногу петухи. В уголках, где потеплее, прятались полудикие злобные кошки. Скот мычал, люди орали, слышались звонкие звуки арфы, в воздухе стоял запах жарящегося мяса, водорослей и навоза, и все покрывал дым от множества очагов. Это и был город Хенгеста.

Аквила, направлявшийся к лачуге оружейника, чтобы починить кинжал Тормода, озирался кругом со странным чувством, что он призрак в этом большом, шумном, не успевшем еще пустить корни городе, который вырос здесь, на Танате, за эти три года. Он в который уже раз посторонился, пропуская повозку, груженную мешками с зерном, едущую со стороны береговых ворот. Было совершенно очевидно: Танат не может прокормить своим зерном всю эту ораву. Должно быть, зерно поступает с материка — дань Лиса Вортигерна, которую тот платит волку, поселившемуся в его доме. А такая повозка — не сослужит ли она и ему службу, когда настанет время для побега, мелькнуло в голове у Аквилы. В город-то они въезжают гружеными, а вот что они везут обратно? Быть может, что-нибудь такое, под чем легко спрятаться?

Когда три дня назад ладьи вытащили на берег, Аквила имел намерение бежать при первом же удобном случае. Однако Эдрик, оставив на берегу женщин и детей, сразу же отвел воинов прямо сюда, в город Хенгеста, и удрать возможности не представилось. Но зато это дало Аквиле время подумать. Он понял, что глупо бежать, даже не попытавшись разузнать в таком большом лагере хоть что-нибудь о Флавии. Поэтому он отложил осуществление своего замысла и принялся наблюдать, прислушиваться и приглядываться с напряженным вниманием.

Он немного заблудился в этом обширном лабиринте и теперь осматривался по сторонам, стараясь выбрать правильное направление. Неподалеку он заметил женщину, сидящую на пороге дома: темноволосую, в ярко-синем шерстяном платье; она сняла головной убор, положила его рядом и, низко наклонив голову, расчесывала волосы. Перед ней между лапами терпеливой седомордой собаки самозабвенно играл годовалый малыш. Женщина что-то тихонько напевала, то ли про себя, то ли мальчику, что-то невнятное, без слов, но очень нежное и мелодичное, и при звуках этой песенки дыхание у Аквилы прервалось. Лица женщины он не видел, оно было прикрыто жесткими густыми, блестящими, как конская грива, волосами. Из таких волос, когда их расчесывают в темноте, вылетают искры. Сердце у него замерло, он почувствовал легкую дурноту, он не мог поверить своим глазам, не хотел верить… но тут она разняла рукой волосы спереди, собираясь откинуть их назад, и он увидел зеленый блеск на ее пальце и узнал изумруд со щербинкой, отцовский перстень, который в последний раз видел на руке Вирмунда Белая Лошадь. И возможность не верить, за которую он отчаянно цеплялся, была у него враз отнята.

Он стоял молча, не шевелясь, но женщина вдруг быстро, словно испугавшись, подняла голову. Вся кровь отхлынула у нее от лица — оно стало мертвенно-бледным, и глаза сделались черными дырами. Она встала и стояла неподвижно, глядя на него. Мальчик, прижавшись к ее ногам, тоже таращился на Аквилу круглыми черными глазенками; старый пес поднял голову и тихонько заскулил, но все остальные звуки жизни лагеря словно куда-то ушли, стихли, как стихает ветер и наступает мертвая тишина.

Было ясно, что она тоже не может поверить своим глазам. С последней их встречи Аквила из мальчика, можно сказать, превратился в широкоплечего, дочерна загорелого мужчину с выбеленными кончиками волос на голове и бороде — постарались солнце и соленые ветры Ютландии. Глубокая складка залегла у него на переносье и белый шрам выходил из-под волос, стягивая загрубевшую кожу на виске; тяжелый железный ошейник раба охватывал ему горло. Он увидел неуверенность в ее глазах и еле удержался от того, чтобы закатать рукав туники и показать ей дельфина… «Если бы я вернулся после долгого отсутствия и никто меня не узнавал, как Одиссея, я бы отвел тебя в сторонку и сказал: „Гляди, у меня на плече дельфин, я твой пропавший брат“, а она бы засмеялась и сказала: „Я скорее узнаю тебя по носу, такой нос не забудешь…“» Да, он только сейчас понял, насколько сам изменился, увидев, как изменилась она. Совсем взрослая, в лице появилось что-то новое, незнакомое, и оно уже не искрилось смехом. К тому же на ней было сакское платье из тонкой синей шерсти с зеленым и красным шитьем по вороту и на рукавах — такое платье не носят рабыни. Все это он успел заметить, не отводя при этом глаз от ее лица, как до этого заметил и малыша, цепляющегося за ее юбку.

Наконец, едва шевеля губами, она прошептала:

— Аквила…

Кровь застучала у Аквилы в висках, отзываясь болью в старом шраме.

— Да, — ответил он.

— Мне сказали, ты умер.

— Не по их милости я остался в живых. — Тон его был суровым. — Помнишь, как выли волки в ту ночь — близко, слишком близко для летней поры. Меня привязали к дереву на опушке леса. Волки не пришли, зато я попал в руки другой банде. Почти три года я прослужил рабом на ютской ферме. А что было с тобой, Флавия?

Она сделала судорожный жест рукой, показывая на ребенка, как будто этим отвечая на вопрос. Наступило тяжелое молчание. Затем Аквила проговорил:

— Он от того… от желтоволосого великана, который унес тебя тогда на плече?

Она кивнула:

— Значит, ты видел?

— Да, видел. И слышал, как ты звала меня на помощь. Я пытался вырваться, чтобы помочь тебе. Я до сих пор вижу это во сне. — Он поднял руки, по-прежнему держа в одной из них кинжал Тормода, и прижал к лицу. Слова его зазвучали глухо: — Все это время меня преследовала мысль, что ты в руках саксов. Я изо всех сил молился… я и не думал, что так можно молиться, раньше я не слишком-то верил в силу молитв. Но тут я молился, чтобы, если ты жива, найти тебя. — Он отнял руки от лица и посмотрел на нее. — Бог ты мой! Разве я мог представить, где найду тебя и как все будет!