встала вечная проблема: что делать?

Трус и предатель, говорите? Ну, давайте вместе решать эту проблему. Что бы вы сделали на моем месте?

Расклад такой: у меня сотня испытанных ребят и два пулемета. Что мешает Голощекину сотоварищи загнать состав в тупик, окружить и расстрелять из трехдюймовок? Ничего. Только стрелку перевести, делов-то. Конечно, мы кое-кого с собой на тот свет заберем, да что толку?

Нет, был и такой вариант, чего уж скрывать. А вдруг прорвемся? Но был вариант, что и не удастся. При этом теряем и царя, и семью, и вообще проваливаем все дело.

А теперь откройте карту и посмотрите, какие еще есть варианты попасть из Тюмени в Москву. Есть долгий кружной путь: Омск — Челябинск-Уфа. А в Уфе я, считай, дома, оттуда уже спокойно и с ветерком до самой Москвы: здравствуйте, Яков Михайлович, вот ваш груз в целости и сохранности, делайте с ним, что хотите, хоть с кашей ешьте, хоть с маслом пахтайте. Без всяких хлопот с Голощекиным и его бандой.

Вы бы какой вариант выбрали?

Вот и я выбрал второй. Как оказалось, зря.

Ну, да что уж теперь. Как говорится, снявши голову, по волосам не плачут. Развернул я 42-ой литерный на 180 градусов и пошел прямым ходом на Омск.

В коридоре вагона стою, окошко приоткрыл, дым от папиросы туда пускаю, смотрю, как искры от паровоза летят. Пахнет гарью и снегом. Александра Федоровна пошла опять мигрень свою холить и лелеять, Мария — та отправилась к солдатам в последнее купе, смеются, болтают о чем-то. Она вообще, я заметил, к военным неравнодушна была. Симпатичная, мне такие нравились: высокая, полная, глазищи огромные, серые. И не скажешь, что царская дочка, приветливая очень. По идее, ненавидеть меня должна бы, а она улыбается все время. И о матери постоянно заботится. Нет, хорошая девушка, ничего плохого не скажу.

Николай вышел из своего купе, достал портсигар протянул. Я в ответ показал, мол, курю уже — и снова руку в окно выставил, смотрю, как ветерок искры из папиросы вышибает. Николай прикурил, помолчали.

— Куда нас везут, Василий Васильевич? — спросил тихо, голос дрогнул. Понять можно, страшно же.

— Вы поймите, — заторопился он. — Я знаю, что моя судьба не волнует ни вас, ни ваших товарищей в Москве. Я волнуюсь за жену и детей. С ними ведь ничего не сделают?

И, знаете, тут я в первый раз и задумался: а, правда, что сделают с семьей? С ним — понятно. Будет суд. Настоящий, революционный, как во Франции. С обвинителями и защитниками. Обвинителем, конечно же, будет Троцкий. Ну, а кто еще? Остальных еще можно переговорить, а этого — никому пока не удавалось. Защитника — возьмут из старых адвокатов, наверное. И будет тот объяснять, что и Ходынка, и Ленский расстрел, и столыпинский галстук — это все не царских рук дело, он у нас хороший, а вот бояре у него — дрянь. Но со Львом Давыдовичем этот номер не пройдет, это я знаю точно. Так что Николаю, судя по всему, светит эшафот. Как Людовику. И еще неизвестно, не ждет ли Александру Федоровну судьба Марии-Антуанетты.

Я рассматривал царя. Обычный мужчина, седеет вон уже. Через месяц — юбилей, пятьдесят лет. Не мальчик, должен отвечать за свои поступки. Но чем больше я всматривался, тем меньше думал о его преступлениях, а все больше о нем самом. Ведь интеллигентный же человек, культурный, ни разу не слышал, чтобы он голос повысил, дети его обожают, это тоже сразу видно. Вон как ревели, когда уезжал.

И тут я разозлился. А когда он наших товарищей вешал — ему их не жалко было? Наши дети не плакали? Но закралась сразу же крамольная мысль: может, в этом и величие нашей революции — в милосердии? Может, надо его просто выслать с семьей за границу, к родственничкам, да и забыть о самодержавии в России как о ночном кошмаре.

— Ну да! — закричал внутренний голос. — А он оттуда соберет армии и двинет обратно карать, вешать и расстреливать!

— А то без этого нам воевать со всем миром не придется, — ответил я ему. — Зато все народы увидят наш пролетарский гуманизм.

— Все народы увидят вашу пролетарскую слабость, — язвительно ответил внутренний голос. — Революция беспощадна, только тогда она чего-то стоит. Если бы Конвент не рубил головы одну за другой, разве удалось бы отстоять свободу?

— Ну да, ну да, а что пришло на смену Конвенту? Империя Наполеона Бонапарта. Этого мы хотим?

— А кто сказал, что любая революция этим кончается?

— Никто не говорил. Просто у нас пока нет опыта удавшихся революций, вот мы и обращаемся к Франции как единственному примеру.

Мое молчание видимо взволновало царя, но он не повторил вопроса, видимо, понял, что ответа у меня нет.

— Скажите, Василий Васильевич, — он аккуратно притушил папиросу в пепельнице. — Откуда у вас такой прекрасный французский? Долго жили заграницей?

— Да, шесть лет в Бельгии.

— А я нигде не смог бы жить, кроме России, — задумчиво сказал Николай.

— Так и я бы никуда не ездил, Николай Александрович. Не по своей воле, знаете ли, пришлось.

— Вы намекаете, что это я виноват в вашей эмиграции?

— А кто же? Когда перед тобой стоит выбор — петля или эмиграция, то ответ зачастую совершенно очевиден, не находите?

Николай не ответил, закурил новую папиросу.

— Много курите, Николай Александрович.

— Спасибо за заботу о моем здоровье! — я всмотрелся в его лицо. Сарказм? Да нет, похоже, он вообще не о том думает.

Поезд втянулся на станцию, прошел вдоль платформы и остановился на дальних путях. На здании вокзала надпись: Любино. Состав ощутимо тряхнуло — паровоз отцепился, пошел к водокачке. Я открыл дверь вагона, подтянул ремень, крикнул телеграфисту:

— Пойдем-ка, дружок, пройдемся!

Послал телеграмму Свердлову — мол, груз со мной, все в порядке, иду на Омск, оттуда в Москву.

Получил ответ: продолжайте движение, все в порядке.

Вот и славно.

Вышел от начальника станции потянулся. Хорошо сегодня, тепло. Весна.

Через пару минут вышел телеграфист, поманил меня в сторону.

— Слышь, Яковлев, там телеграмма из Екатеринбурга, требуют 42 литерный задержать, Яковлева арестовать, пассажиров отправить в распоряжение Уралсовета. Нельзя нам в Омск. Что делать будем?

Что делать? Знал бы, что делать, делал бы уже.

Но грузом рисковать нельзя. Ребятами тоже.

Вы же помните, да? Я — отличный исполнитель, не трус и не предатель. Я привык действовать, а не языком болтать. Это потом оказалось, что во власти оказались болтуны, что именно они сняли все