И тогда сарай стал полностью принадлежать нам.

Мы трое — я, Надя и Брюно — ежедневно занимались тем, что вырывали сорняки и уносили валяющиеся повсюду обломки.

Старик решил возобновить свою профессиональную деятельность и разместил в сарае печатное оборудование. Благодаря знакомым ему удалось получить разрешение ставить свой грузовичок с прикрепленной к его бортам рекламой на стоянке супермаркета «Ла-Верьер» в микрорайоне Боваль на окраине Мо.

Он напечатал листовки с моей фотографией, на которой я лежала абсолютно голая, с обожженными ногами и, подчиняясь требованию Старика, улыбалась. По словам моего писателя, на которого этот снимок произвел шокирующее впечатление, он вызывает «сначала нездоровое любопытство, а затем еле сдерживаемую тошноту».

Старик напечатал на этих листовках несколько воззваний. Одна из них гласила: «Лидии Гуардо все еще не возмещен причиненный ущерб! Справедливость, где ты?» На другой он поместил свое обращение к мэру города Мо, являющемуся членом Социалистической партии: «Мсье Жан Лион, после того как вас избрали мэром Мо, что вы сделали для искалеченного ребенка — Лидии Гуардо? Ничего! По-прежнему ничего!»

Он также напечатал листовки, в которых обращался к квартиросъемщикам микрорайона Боваль, рассказывая им о том, как я получила ожоги из-за неисправности системы подачи горячей воды в доме, входящем в ведение управления социального жилья. Он призывал их «объединиться против несправедливости».

Старик наклеил эти листовки на грузовичок, потому что, как он заметил, это вызывало любопытство окружающих. Когда заинтересовавшиеся этой историей люди просили его рассказать поподробнее, он излагал придуманную им версию, а затем просил их в качестве помощи нам заказать у него визитные карточки или другую незатейливую печатную продукцию.

Вскоре он начал брать меня с собой на стоянку супермаркета и выставлял напоказ зевакам, демонстрируя им шрамы на моих ногах.

Все остальное время мы втроем — мой брат, моя сестра и я — вкалывали на ферме, приводя ее в порядок. Даже когда наступала темнота, Старик и летом, и зимой частенько заставлял нас перетаскивать всевозможные, зачастую очень тяжелые, обломки, вырывать кустарник и сорняки, сдирать мох со ступенек.

Кроме того, он продолжал насиловать мою сестру и меня каждый раз, когда у него возникало желание. Иногда по нескольку раз в день. Применительно ко мне это происходило во второй половине дня в крытом кузове грузовичка, который он снабдил занавеской и матрасом. Он называл это «послеобеденным отдыхом». Что касается моей сестры, то он насиловал ее в автофургоне, как только Старушка куда-нибудь уходила. «Чтобы было спокойнее», — говорил он.

Еще он насиловал нас после того, как что-нибудь дарил. В таких случаях Старик говорил:

— Смотри, что папа тебе принес.

Обычно это был какой-нибудь свитер или пальтишко — по всей видимости, найденные на помойке или отданные кем-то бесплатно.

— Если ты хочешь получить этот подарок, ты должна быть со мной очень ласковой. За просто так никто никогда ничего не получает!

Что ему безумно нравилось — так это чтобы мы не возражали против того, что он издевается над нами.

Моя сестра умела делать вид, что она не возражает. Я — нет.

Я никогда не говорила «да». Он все равно меня насиловал, но я никогда не пыталась сделать вид, что я не против.

Наверное, именно поэтому самые большие взбучки доставались мне.

И моему брату.

Его Старик дубасил кулаками и лупил ремнем до тех пор, пока тот не падал. Тогда Старик начинал бить его ногами. Брюно держался очень стойко: он терпел побои, не издавая ни звука.

Когда Старик наконец оставлял его в покое, брат прятался в укромном месте и плакал.

Именно в тот период мы предприняли первую попытку к бегству.

Как-то раз, когда отец закрылся в комнате со Старушкой, оставив нас без присмотра, мы дали деру все втроем. Бежать нам вообще-то было некуда, однако между собой мы решили, что нас кто-нибудь приютит у себя, если узнает, что наш отец бьет нас. Брюно утверждал, что Старик не имеет права лупить нас так сильно.

Однако убежать далеко нам тогда не удалось.

Всего лишь до противоположного края деревни. Мы встретили по дороге каких-то людей, но заговорить с ними не решились: Старик ведь приучил нас ни с кем не беседовать.

Как только мы увидели его грузовичок, то тут же спрятались в кабине большого грузовика, стоявшего на улице. Старик искал нас. Поначалу он прошел было мимо, но затем повернул назад и остановился рядом с нашим «убежищем».

— Я знаю, что вы здесь! Вылезайте!

Мы затряслись от страха. Надя открыла дверцу.

Старик стоял возле автомобиля с сердитым видом.

— Я все равно вас нашел бы. Вы ведь мои дети, и я чувствую, где вы находитесь. Вы принадлежите мне!

Когда мы вернулись домой, он, конечно, устроил нам хорошую трепку и заставил стоять на коленях на металлическом шаблоне в течение нескольких часов. Затем он посадил нас под замок и два дня не давал есть.

Он частенько наказывал нас подобным образом.

Однако затем Старик еще больше озлобился и, поскольку считал, что зачинщиком побега был Брюно, решил брать его с собой в поездки.

Он изнасиловал Брюно во время визита в Кан, куда они отправились, чтобы отремонтировать какой-то механизм в переносной типографии.

Моему брату было тогда пятнадцать лет. Он категорически отказывался рассказывать о том, как это произошло. Брюно сильно этого стыдился. Когда они вернулись из поездки, его ягодицы были все в крови. Ему было там так больно, что он не мог сидеть.

Брюно лег на матрас и лежал пластом, прикладывая себе туда смоченные водой тряпки и дожидаясь, когда стихнет боль. Он ничего не говорил. Старик не трогал его в течение нескольких дней.

А однажды утром Брюно исчез.

Старик, считавший, что раны Брюно все еще не зажили, пришел в ярость.

Он заскочил в кабину своего грузовичка и поехал его искать. Мы с Надей думали, что он вернется, волоча Брюно за волосы. Однако он вернулся ни с чем.

Мы с Надей, а с нами и Старушка, пытались казаться незаметными и не обращать на себя внимание Старика — особенно во время ужина, когда он начал поглощать алкоголь бокал за бокалом. При этом он орал, что поймает «этого маленького мерзавца» и задаст ему «хорошую трепку».

— Ха, он думает, что сможет от меня удрать! Нет, не сможет! И как бы там ни было, кто поверит такому кусочку дерьма, как он? Никто!

Он так сильно напился, что упал под стол и, обрыгавшись, заснул. Мы оставили его лежать на полу, в луже собственной блевотины. Собака, подошедшая было его понюхать, тут же отскочила назад — настолько гнусным был исходивший от него запах.