— Вот это мне нравится, — похвалила Джолин и обмакнула очередной ломтик хлеба в миску с растопленным маслом. — Вам полезно. Яйца, масло, кальций.

Капля масла упала с хлеба на раскаленную сковородку, и послышалось шипение, похожее на помехи в радиоприемнике.

— Добавить сока? Как он там называется, «Солнечный»?

Ханна наблюдала, как Джолин ловко переворачивает тост лопаткой. Путешественница, садовник, художница и повар — сколько же еще у нее талантов? Кухня была оснащена самой современной бытовой техникой, но при этом выглядела уютной и даже немного старомодной. Ханне нравилось сидеть здесь в тепле и заботе. Она задвигала пальцами ног и стала слушать шипение сковородки.

— Вуаля, кушать подано, мадемуазель. — Джолин поставила перед ней тарелку французских тостов идеального золотисто-коричневого цвета. Даже застывшие на них ручейки масла выглядели как расплавленное золото.

— У вас здоровый аппетит. Этим утром ничто не смогло бы порадовать меня больше, чем это. Кушайте, дорогая, а то остынет. Потом я покажу вам мою мастерскую.

Спустя несколько минут Ханна последовала за ней из кухни через увитую зеленью беседку к задней стороне гаража.

— Итак, да-да, это исключительно моя собственная мастерская.

Вполне возможно, что когда-то это был амуничник[15], но из-за основательно проведенной перестройки этого уже нельзя было сказать наверняка. Перегородки были сломаны, столбы убраны, а часть выветрившейся наружной стены заменили секциями листового стекла, чтобы в помещение проникало как можно больше света.

Пол, насколько его можно было рассмотреть из-под груды разбросанных вещей, был покрыт шиферной плиткой. Как и в любой другой мастерской художника, здесь царил первобытный хаос. Несколько работ Джолин висели на стенах, а в центре комнаты на мольберте расположилось огромное, еще не оконченное произведение размером где-то три на пять футов. Ханне понадобилось лишь одно мгновение, чтобы осознать: подобное искусство было далеко от ее понимания.

Джолин была абстракционистом, но, казалось, в ее картинах было что-то еще. Это была странная мозаика из ткани, красок, лоскутков кожи и газетной бумаги, склеенных между собой и в некоторых местах сшитых бечевкой. А может, это проволока? Густая краска сочилась и капала, словно кровь, и порой создавалось впечатление, что Джолин действительно несколько раз резанула по картинам острым ножом. Ханна сомневалась, было ли слово «картины» подходящим для того, что она видела. От них исходила такая аура… «боли» — единственное, что пришло ей на ум. Ханна хотела сказать что-то умное, но вместо этого лишь пробормотала:

— Знаете, я плохо разбираюсь в современном искусстве. Джолин, увидев озадаченность на лице девушки, поспешила успокоить ее:

— О, это не так сложно, как кажется на первый взгляд! Просто попытайтесь прочувствовать их.

Ханна попробовала сосредоточиться на картинах.

— Они что-то означают?

— Только то, что вы хотите, чтобы они означали.

— Например? — спросила Ханна, выуживая подсказку.

— Вообще-то, художник никогда не должен говорить о своих работах. Правило номер один. Но я советую смотреть на них как на раны.

— Раны?

— Да, раны, увечья. Представьте, что на полотна напали, избили, покалечили. Им больно, и они истекают кровью. Поэтому можно сказать, что я пытаюсь им помочь. Я зашиваю раны и прикладываю лед к синякам. Подобно доктору, который спасает человека, попавшего в ужасную аварию. Таким образом, зритель может ощутить как боль от полученных ран, так и радость выздоровления. Ну что, теперь немного понятнее? Мне нравится думать о моем искусстве как об искусстве врачевания.

— Понимаю, — ответила Ханна, хотя и не понимала.

— Полотна больны. А я делаю их опять здоровыми.

В конце мая на дворе стояла такая чудесная погода, что было бы непростительно сидеть в четырех стенах. Завтрак добавил Ханне заряд энергии, поэтому она вышла на заднее крыльцо и, завязав шнурки двойной бабочкой, отправилась прогуляться.

Проходя мимо гаража, она увидела работающую в мастерской Джолин.

— Вы когда-нибудь отдыхаете? — крикнула она ей.

— А разве я не говорила? — крикнула в ответ Джолин. — У меня скоро выставка в одной чудной бостонской галерейке.

— Поздравляю! Надеюсь, я могу прийти.

— Я рассчитываю, что вы возглавите мою группу поддержки.

— Заметано… Я тут решила немного пройтись.

— Веселитесь. Внимательно переходите улицу.

«Типичная мама-курица», — подумала Ханна. Но она испытывала искреннюю благодарность к женщине за ее заботу.

Алкот-стрит была тихим местом, спокойствие которой нарушала лишь трескотня газонокосилки, работавшей через несколько дворов дальше, так что тротуар был предоставлен Ханне в полное распоряжение. Дома, расположенные на устремляющихся к горизонту газонах, чем-то пугали девушку. Там, где она жила раньше, на месте, которое занимал один такой дом, могло бы уместиться десять. Но больше всего нескончаемый поток времени чувствовался здесь благодаря деревьям. Многовековые дубы, клены и пихты давным-давно наблюдают, как одно поколение приходит, а другое — уходит. Их постаревшие ветви нависли над этими усадьбами, словно несговорчивая домашняя прислуга, рьяно оберегающая покой своих хозяев.

На углу улицы Ханна увидела знак, указывающий на красное здание современной церкви Ист-Эктона: церковь Дарующей вечный свет Девы Марии. Раскрывшая для прихожан свои объятия огромная статуя Богородицы находилась в переднем дворе. Ее пьедестал окружали кусты роз.

Ханна остановилась, чтобы получше рассмотреть статую, когда толпа хорошо одетых людей хлынула из церкви и стала собираться под портиком. Они оживленно разговаривали, и Ханна ждала, что вслед за ними появятся жених и невеста, чтобы пройти под рисовым дождем. Вместо них вышел священник в окаймленной золотом ризе. За ним следовала супружеская пара. Женщина держала на руках завернутого в белую простыню младенца, а мужчина осторожно направлял ее своей рукой. При их появлении все дружно заохали и заахали, а затем несколько раз сверкнула вспышка фотоаппарата.

Ханна поняла, что здесь происходит крещение.

Чувствуя, что она привлекает внимание, Ханна хотела пройти мимо, но на мгновение ее ноги словно вросли в тротуар. Священник смотрел на нее, и ей показалось, что он даже улыбнулся перед тем, как снова обратить свое внимание на счастливых родителей. Как для священника, то он выглядел чересчур молодым, немногим старше двадцати, а зачесанные вперед коротко стриженные черные волосы делали из него совсем мальчишку. Почувствовав себя еще более неловко, она усилием воли оторвала взгляд от радостной сцены и пошла дальше.