но теперь люди, привыкшие к отсутствию смерти, жалуются, что не успевают к ней подготовиться. Тогда смерть начинает рассылать в лиловых конвертах письма, где сообщается, что человек умрет ровно через семь дней. Но людям и это не нравится. Однажды одно из писем возвращается обратно. Смерть посылает его вновь и вновь, но оно снова возвращается. Тогда она принимает человеческое обличье и находит того, чьи письма возвращаются ей. Он оказывается виолончелистом. Познакомившись с ним, смерть в конце концов влюбляется, и они спят вместе в его квартире.

Он заснул, а она – нет. И она, смерть, поднялась, открыла сумку, оставленную в гостиной, вытащила письмо в лиловом конверте. Оглянулась по сторонам, будто прикидывая, куда бы его положить – на рояль, между струнами виолончели или же вернуться в спальню и сунуть под подушку, на которой покоилась голова мужчины. Не положила никуда. Вышла на кухню, чиркнула спичкой – это она-то, способная одним взглядом испепелить эту бумажку, обратить ее в неосязаемый прах, воспламенить одним прикосновением пальцев, – и вот обыкновенная спичка, заурядная, жалкая, повседневная спичка подожгла письмо смерти, которое лишь сама смерть и могла уничтожить. И пепла не осталось. Смерть вернулась в постель, обняла спящего и, не понимая, что происходит, ибо смерть не спит никогда, – почувствовала вдруг, как сон мягко смыкает ей веки. На следующий день никто не умер[95].

В первый раз, когда я читал этот отрывок, меня поразило повторяющееся описание спички, не играющее никакой сюжетной роли. И, хотя, перечитывая этот пассаж позже, я уже не испытывал такого накала, мне открылась вся гениальность замысла Сарамаго. И если вы мне скажете, что этот роман – лишь продолжение одного из эпизодов сериала «Сумеречная зона» начала 1960-х, я пожалею вас за отсутствие воображения.

А как насчет расписных лубочных тканей племен мбути, или анималистической скульптуры инуитов, или наскальных рисунков в пещере Ласко, или мозаик Мескиты (см. наброски на следующей странице)?[96] Таких примеров множество. Искусство любой культуры может восприниматься людьми любой культуры, так что, если даже восприятие искусства культурно обусловлено, эта обусловленность является незначительной.

Мой отец не был человеком образованным. Он бросил школу и устроился работать на верфях в Ньюпорт-Ньюс, а во время Второй мировой войны, в семнадцать лет, пошел служить на флот. Он был умелым плотником и слесарем, но не очень понимал искусство. Когда на телевизионном экране мелькало изображение какой-нибудь модернистской картины, отец обычно говорил: «Пятилетний ребенок и то мог бы нарисовать лучше». Как-то я показал ему репродукции из книги о Пауле Клее[97]. Какое-то время он молча их разглядывал, а затем, присвистнув, сказал: «Ну, пожалуй, пятилетний ребенок так бы не нарисовал». И потом он задал вопрос, который несет в себе ключевую проблему понимания красоты: «Как картина может быть такой прекрасной и при этом ничего не изображать?» Перед ним было изображение не какого-либо узнаваемого предмета или знакомой сцены, и всё же оно его зацепило. Отец вырос в Роздейле, в Западной Виргинии, во времена Великой депрессии. Он не любил школу, хотя говорил мне, что ему нравилась математика. Наверное, чтобы меня не обидеть. Во время Второй мировой он служил на Тихом океане. После войны устроился в компанию «Юнион Карбайд» – сначала разнорабочим, затем рабочим силовой станции, потом насосной и, наконец, слесарем в механическом цехе, о чем всегда мечтал. За эти годы он женился на моей маме, и они вырастили троих детей. Сомневаюсь, что он когда-либо переступал порог музея искусств или картинной галереи. И всё же картины Клее вызвали в нем чувства, которые он сам не мог объяснить. Да, восприятие искусства – вещь тонкая.

Эволюционный подход в общем случае основан на отборе, однако Дарвин выделял два главных принципа отбора. Самый известный – естественный отбор, представленный в книге «Происхождение видов»[98]. Любой признак, увеличивающий вероятность выживания в репродуктивный период, имеет больше шансов передаться потомству, поэтому доля популяции, обладающей этим признаком, растет. Случайные мутации способствуют развитию многих признаков; те, что вредны, отсеиваются естественным отбором. Вот такая простая и элегантная идея. Неудивительно, что люди сразу были ею очарованы.

Второй принцип – половой отбор, предложенный Дарвином во второй книге, «Происхождение человека». В общих чертах, естественный отбор основан на том, что самки выбирают партнеров по определенным признакам, просто потому, что эти признаки кажутся им эстетически привлекательными. Применив теорию Дарвина к восприятию красоты, Даттон пытается объяснить, почему искусство воспринимаемо вне зависимости от культурной принадлежности. «Красота – это природный способ воздействия на расстоянии», – говорит Даттон. То есть восприятие красоты вытекает из удовольствия, получаемого при рассматривании чего-либо, а не при его поедании: разумеется, это лучший выбор, если объектом является ваш партнер или отпрыск. Исследуя глубины нашей истории, философ замечает, что каменные топоры, в изобилии изготовляемые человеком прямоходящим (Homo erectus), которых было избыточно много и большинство из них даже не использовались, похоже, не являлись инструментами для разделки туш. Даттон полагает, что это были предметы самого раннего искусства, «они привлекали не только своей изящной формой, но и искусной выделкой». И тут вступает в действие половой отбор, поскольку умелость является желательным признаком при выборе партнера.

Наконец, орнитолог и эволюционный биолог Ричард Прам выдвигает идею, обратную идее Даттона. В книге «Эволюция красоты» Прам подчеркивает, что изначально концепция Дарвина об осуществлении полового отбора через выбор самкой полового партнера была встречена в штыки: мысль о том, что женщина играет главную роль в выборе партнера, была слишком феминистской для викторианской Англии[99]. Альфред Уоллес[100], ярый сторонник дарвиновской теории естественного отбора, был также ярым критиком его теории полового отбора. Уоллес утверждал, что всё можно объяснить одной теорией естественного отбора.

Идея эстетического отбора прошла к своему признанию сложный путь, поэтому мы лишь наметим некоторые этапы. Прам около сорока лет наблюдал за брачными ритуалами птиц, чтобы доказать значимость полового отбора. В одной из лекций об эстетическом отборе для будущих студентов факультета естествознания Йельского университета Прам показывал видеосъемки некоторых ритуалов. Особенно забавным (это можно было бы назвать и более нейтральным словом – «интересным») был танец самца чудной райской птицы. (Посмотрите ролик на «Ютубе»; я не могу подобрать адекватные слова для его описания.) Во время, отведенное для вопросов после лекции, координатор обсуждения, астрофизик Мэг Урри, спросила, почему, посмотрев этот спектакль, самка чудной