— А, какая разница! — отвечала та, поводя плечом. — Мне уже самой непонятно. Вроде я — не я, и меня прежней никогда не существовало. Ну, а ты — кем была в Алании, на свободе?

— «Кем»! Невестой на выданье. Нас у родителей — семеро детей. Жили скромно, но дружно. По законам предков. Поклонялись древним богам — Хуру и Афиши, Аши и Уастырджи. Ну, само собой, почитали таволгу и орешник, никогда не трогали змей, оленей и лис... Разводили овец и растили жито. Вот на пастбище степняки меня и похитили. Боги Хардалар и Бурхорали не смогли укрыть... Так же, как тебя — твой Иисус.

Дочка Негулая вздыхала:

— До поры до времени смертному не дано понять воли Господа. Испытания нам ниспосланы за грехи. Тернии пройдя, воспарим ко звёздам!

— Говоришь цветисто. Объясни, пожалуйста, чем Христос, по-твоему, лучше тех кумиров, что стоят в наших капищах, — Солнца, Солнечного Огня и Воинственного Меча? Ведь в них верили наши деды...

Разведённая государыня терпеливо рассказывала. Девушка внимала — поначалу с усмешкой, а потом серьёзно, глубокомысленно. Задавала вопросы о крещении и загробной жизни. А потом вроде подытожила:

— Ты меня, конечно, осудишь, но по мне — всё едино, как ни назови Небесные Силы: Саваоф, Яхве или Хур. Главное, чтоб верить. Потому что без веры жить нельзя.

— Да, нельзя, — поддержала её Ирина. — Только вера нам приносит и любовь, и надежду. Даже в нашем с тобой страшном положении.

Та в ответ невесело улыбнулась:

— Не такие уж мы с тобой отпетые грешницы, чтобы Небо отвернулось от нас! Как считаешь?

— Хочется надеяться...

На торгах их купили довольно быстро. Первой ушла Агузат: девушку взяла пожилая матрона, предварительно ощупав и осмотрев, вплоть до качества зубов, как у лошади; заплатила 28 номисм (приблизительно 65 шэлэгов), посадила в повозку с четырьмя другими рабами, купленными тут же, и увезла; Агузат лишь успела покивать издали Ирине — мол, держись, сестра, Бог тебе в помощь... Больше они никогда в жизни не увиделись... Не успела отвергнутая супруга Иосифа мысленно благословить бедную аланку-попутчицу, как заметила, что нахмуренный бородатый дядька с хищным носом-клювом пристально разглядывает её самое. Борода была чёрная и косматая, губы влажные, руки волосатые. Чуть лениво выставив указательный, согнутый в средней фаланге палец, бородач спросил у Мара Яакова хриплым голосом по-гречески:

— Что умеет эта рабыня?

Тог пошёл нахваливать — и её учёность, и благородство, и неженский ум. Покупатель велел:

— Подведи поближе. Я хочу задать ей пару вопросов.

Прежняя царица Хазарии выглядела гораздо свежее, чем во время торгов в Семикаракоре, — синяки рассосались, от царапин и ссадин не осталось следа, а прямая спина и красивый изгиб белоснежной шеи выдавали её природное благородство.

— Из богатых, нет? — догадался мужчина. — Стряпать-то небось не обучена?

— Да, не приходилось, — честно ответила Ирина.

— А учить детей? У меня их трое — старшей уж одиннадцать, средней — семь, а мальцу четыре. Люди мы хотя и небедные, но впустую тратить деньги на бессмысленные науки не станем. Грамота и счёт, да ещё знание Евангелия — вот и всё, что им нужно.

— Без труда от меня усвоят. Заодно могу преподать навыки игры на кифаре, рисования, верховой езды и стрельбы из лука.

— Ну, уж и стрельбы! — рассмеялся константинополец.

— Испытайте — и увидите сами.

Это заявление оживило всех. Тут же у охранника, наблюдавшего за порядком на площади, одолжили лук и вручили горделивой невольнице. Бородач спросил:

— Видишь в том загоне чёрную овцу? Застрели её.

— А хозяин животного не устроит скандала?

— Дело не твоё. Я беру хозяина на себя.

Дочка Негулая отработанным жестом вставила стрелу в лук, вскинула его, отвела тетиву и, почти не целясь, выпустила в цель. Окружающие ахнули: бедное животное дёргало ногами, умирая в пыли, а стрела торчала у неё из виска — между глазом и ухом. Люди наградили Ирину аплодисментами. Лишь владелец овечьего стада возмущался, требуя возместить потерю.

Бородач расплылся:

— Покупаю! И невольницу, и застреленную скотину!

— Шестьдесят номисм! — не моргнув глазом заломил Мар Яаков наивысшую цену, назначаемую обычно за раба-врачевателя.

— Хватит и пятидесяти, — не расщедрился господин с хищным носом. — Сам небось платил не более десяти. И отдайте две номисмы за убитую тварь. Шкура пригодится в хозяйстве, а из мяса сделаем неплохое рагу для моих посетителей. — Пояснил при этом: — Я владею трактиром «Серебряный конь», что у Милия, если кто не в курсе.

— Кто ж не знает знаменитого Кратероса из Коринфа Пелопоннесского! — льстиво крикнули рядом из толпы. — Самые дорогие блюда, самая достойная публика! Честь большая для нас...

Так Ирина сделалась собственностью трактирщика — одного из лучших в Константинополе, но достаточно презираемого элитой, — ведь профессия содержателя кабака не считалась тогда достойной и стояла в общественном сознании ниже захудалого плотника или гончара...

Поселили хазарскую царицу в тесноватой людской, в комнате на пять женщин, — там ещё стояли лежанки горничной, прибиравшей хозяйский дом, двух кухарок и посудомойки. Всем рабыням полагались полочка для личных вещей и ночной горшок, рукомойник и тазик. Помещение было полуподвальное, с маленьким оконцем под потолком, а свечу выдавали одну в неделю, так что треть жизни проводили они практически без света, и о чтении Евангелия перед сном или об игре в кости даже речь не шла.

Отношения с детьми Кратероса складывались по-разному. Младший, Феофан, прямо-таки влюбился в Ирину и старался не отпускать ни на миг, обнимал, целовал и стремился к ней вскарабкаться на колени. (Мальчику не хватало женской ласки, ведь супруга трактирщика умерла два года тому назад). Средняя, Агафья, слывшая в семье дурочкой, говорившая с трудом, шепеляво, медленно, расценила появление гувернантки-наставницы как обычное, рядовое дело; ну, ещё одна рабыня — что с того? Дескать, мне от этого ни жарко, ни холодно, а её рассказы о дальних странах даже любопытны; но вообще-то не слишком, потому что на свете самое приятное — вкусная еда и цветные сны. Старшей, Анастасо, новая покупка отца с ходу не понравилась. Девочка была своевольная, наглая, капризная. Знала, что безумно красива, и вела себя часто вызывающе, вроде бы она — приз любому, с кем ей захотелось общаться. Битые часы проводила у зеркальца — полированной бронзы, — изучая каждую свою ресничку, волосок бровей, складочку и жилку; то вытягивая, то складывая бантиком губы; строила самой себе глазки. Да, актёрский талант у неё имелся: декламировала стихи — темпераментно, живо, очень любила петь и неподражаемо танцевала. Кратерос иногда заставлял наследницу выступать перед наиболее знатными гостями; та вначале для вида ломалась, но потом говорила нехотя: «Ладно, так и быть...» — и, одевшись тщательно, ярко, броско, выходила к публике; трио музыкантов, каждый вечер игравших в кабаке, ей аккомпанировало; Анастасо пела, плясала, под аплодисменты кланялась, подставляла затем подол под летящие в её сторону ассы и денарии — медные и серебряные монетки; иногда набиралось много. Папа серебро отнимал, оставляя мелочь — на духи и ленты.