— Я не слишком много рассказываю им о себе. Не думаю, что это их интересует. Для них любые новости — только повод для беспокойства.

— Из-за меня?

— Из-за всего. Они почти ничего не знают обо мне.

— Это потому, что они живут во Флориде?

— Мать хотела остаться со мной, но отец… Я сказала, что не буду приезжать к ним туда. И не ездила.

— Ты сурова.

— По отношению ко мне они тоже поступили сурово, когда уехали. Теперь они мне больше не нужны, а им я не нужна. Они еще появятся…

— Откуда у них мой номер?

— Звонки ко мне автоматически переводятся сюда.

До сих пор никто не звонил Агнес. Я пошел в кабинет. Я решил забыть о том, что написал вчера и придумать новый финал. Но я не стал стирать старый текст, а сохранил его в компьютере под названием «Финал-2». Как только начал писать, я почувствовал облегчение и полагал, что смогу исправить то, что натворил вчера. Я писал более осознанно, чем обычно, и быстрее, я знал, к чему стремлюсь, и выбирал кратчайший путь.

Я описал праздничные дни ровно так, как они прошли, только без отчуждения между Агнес и мной, без ее рыданий и без подарка Луизы. Я писал о замечательной неделе между Рождеством и Новым годом. Мы вместе готовили, гуляли, тепло одетые, по заснеженному парку Гранта, зашли в планетарий Адлера, где Агнес объясняла мне расположение звезд, в библиотеку, где искали старые рождественские истории.

* * *

Агнес снова была со мной. Теперь мы знали, что созданы друг для друга, и это знание, похоже, помогало ей смириться с потерей ребенка. Ребенок разлучил нас, а его утрата вновь соединила нас. Боль связала нас теснее, чем это делало счастье.

Новый год мы отметит дома. Мы не пошли на крышу, потому что Агнес немного простудилась. Мы сидели у окна и смотрели на вьюгу.

* * *

Я слышал, как Агнес играла в спальне на виолончели. Обычно, когда я пишу, мне мешает любой звук, но теперь я был рад. Я писал почти не раздумывая, но не достигая того опьянения и одновременно сосредоточения, в котором работал еще вчера.

* * *

Мы включили телевизор, чтобы посмотреть прямую передачу новогодних торжеств на Таймс-сквер в Нью-Йорке. Тысячи людей собрались на площади и неотрывно смотрели на огромное яблоко, опускавшееся к ним. Ровно в полночь оно под радостные крики толпы достигло земли. Люди кричали и обнимались. Где-то начали петь, песня вырастала из гама, который постепенно стихал, пока не стало слышно одну только старую песню:

Should auld acquaintance be forgot

And never brought to mind?[8]

В Чикаго было еще только одиннадцать, но и мы с Агнес встали. Мы обнялись и чокнулись за наше будущее, пока люди в Нью-Йорке продолжали петь:

For auld lang syne, my jo,

For auld lang syne,

We'lltakeakissо'kindnessyetForauldlangsyne[9].

Агнес прекратила играть и вошла в кабинет.

— Мне не хочется, чтобы ты дописывал историю до конца, — сказала она.

— Почему?

— Это что-то нехорошее. Она нам не нужна.

— Но я закончил.

— Правда? — Она была в нерешительности. — У нее хороший конец?

— Да, конечно. Ведь в Америке все истории кончаются хорошо.

Агнес улыбнулась.

— Ты мне прочитаешь? — спросила она.

— Тебе надо лежать, — ответил я.

Читать как следует я не умею. Но Агнес не поэтому была разочарована. Она ничего не сказала, а я тоже сидел молча рядом с ней на постели.

— Ты довольна? — спросил я.

— А ты доволен?

— Не знаю, — ответил я. Меня не устраивала написанная концовка. Она мне не удалась, она была неживой, в ней не было правды. Но я хотел, чтобы она была такой, вот я ее и написал. Это было словно решение, принимаемое в новогоднюю ночь, но уже в первые часы Нового года это решение оказывается невыполнимым, так, одни слова, благие намерения. — Концовка всегда дается трудно, — сказал я, — в жизни нет эффектных завершающих жестов, жизнь просто идет дальше.

— Это подарок, — сказала Агнес, — новогодний подарок.

Она попыталась посмотреть мне в глаза, а я обнял ее, чтобы ускользнуть от ее взгляда, и произнес:

— Теперь я переплету это вместе с другими страницами, и у тебя будет книжечка. Под названием «Агнес».

Когда она позднее пришла ко мне из спальни, я еще не приступал к сказанному. Я сидел в соломенном кресле и смотрел на вьюгу за окном.

— Что ты делаешь? — спросила она.

— Я думаю.

— Об истории?

— Да, — ответил я. Кинофильм снова запустился в моей голове.

В следующие дни мной владело беспокойство. И я будто заразил Агнес, ее состояние ухудшилось, простуда мучила ее сильнее. Она жаловалась на горло и сильные, отупляющие головные боли; целыми днями она почти не выходила из спальни. Я соединил концовку с другими листами в небольшую тетрадку. Но как только Агнес засыпала, я продолжал писать историю дальше. Я снова прочел весь текст, кое-что изменил, подправил и заменил концовку на «Финал-2», намеки на который, как я заметил, были уже в самом начале истории. Это была единственно возможная, единственно правдивая концовка.

Когда Агнес спрашивала меня, над чем я работаю, я отвечал, что над книгой о вагонах. Я часто уходил в себя, мне больше всего хотелось работать не прерываясь. У меня было такое чувство, будто я живу только в этой истории, будто все остальное не важно, нереально, словно время, потраченное на еду, на сон бессмысленно растранжирено.

Болезнь Агнес нервировала меня. Я все еще делал ей чай и приносил еду в постель, однако она явно чувствовала мое раздражение и была этим обижена.

— Тебе совсем не обязательно весь день сидеть со мной, — сказала она. — Сходи в библиотеку, если хочешь. Может быть, там Луиза.

— При чем тут это. Мне просто жалко, что ты так проводишь свободные дни. Я сам ненавижу сидеть дома.

— Но тебе и не надо сидеть. Я ведь не смертельно больная. Я совершенно нормально чувствую себя, если лежу в постели.