из шелка и уставлен богатыми яствами. Чабан-председатель говорил любезности, по своей изысканности не уступавшие церемонным вежливостям любого эмирского дворца.

Да и почему чабану не превзойти любезностью и гостеприимством восточного властителя?

Волей десятков таких же чабанов он сейчас являлся раисом Янгикурганской артели по совместной обработке земли, а владения этой артели охватывали всю долину до самой Гобдун-Тау от края и до края — такую ширь, что границы ускользали от взгляда самых востроглазых.

Когда домулла Микаил-ага с Мирза Джалалом ехали по пыльным дорогам степи, всюду их приветствовали «саламом» такие же, как раис-чабан, черные от загара, крепкие, веселые жнецы и пахари. И если они, отвечая на вопросы, говорили:

— А мы чабанской артели и… у нас есть трактор и веялка… — то слова «трактор и веялка» приобретали такую гигантскую значимость, перед которой тускнела похвальба любого богача, обладателя сундуков с золотом.

И настроение у Мирза Джалала улучшилось — то ли от солнца, то ли от улыбок довольных своими богатствами дехкан, то ли просто от добрых запахов степи, пахнущей пшеницей и пылью. Он даже ворчать перестал и утратил свой надменный вид, столь присущий ему, когда он восседал монументом на коне преогромных размеров.

Мирза Джалал уверял вот уже три дня, что нечего им лезть не в свое дело, нечего тащиться в Чуян-тепа за семьдесят верст, нечего совать нос в судьбу каких-то «прокаженных девиц».

К прокаженным Мирза Джалал питал брезгливость и отвращение.

«Хорошего человека не постигнет участь червя, разъедаемого язвами», — говорил он, веря в возмездие.

И тем более странно говорил он, что мало, а возможно, и совсем не верил в аллаха. Но столкновение с неведомым и страшным, чем считают на Востоке проказу, выводило Мирза Джалала из душевного равновесия.

Когда Микаил-ага объявил на станции, что они поедут в Чуян-тепа, чтобы разобраться в истории с прокаженными, Мирза Джалал во время утреннего омовения долго и подозрительно разглядывал каждое пятнышко на коже своих холеных рук и, тяжело вздыхая, покачивал головой. И даже сегодня он уединился в хижине чабанского председателя и долго мял пальцами небольшой подкожный бугорок на груди.

— Нельзя, — сердился он, — терпеть на земле прокаженных, а вы, Михаил-ага, хотите сами лезть к ним. И каким может быть кишлак, носящий название — Холм Скорпионов? Кого можно там встретить, кроме скорпионов и прокаженных?

Когда же выяснилось, что кишлак, куда они поедут, не имеет отношения к скорпионам, Мирза Джалал как будто успокоился. Повод для споров исчез.

Приятно ехать по безлюдной местности не одному.

Спокойнее как-то…

Рядом или немного впереди важно покачивается в седле высоченная фигура, увенчанная белейшей чалмой, из-под которой высовывается аристократическое ухо и часть столь же аристократической иссиня-черной бороды. Во всаднике столько величавой уверенности! А тут еще он веско роняет слова:

— Мы совсем не туда бы поехали. И тот одноглазый маху дал. А ведь спрашивал он у раиса-чабана: не слышно ли в степи о прокаженной. Я, сказал он раису, от самого эмира бухарского письмо имею, что в селении Чуян-тепа дочь их высочества. Вот так история! Всем эта прокаженная в Чуян-тепа теперь нужна. Не интересовался никто, а теперь всем подавай Чуян-тепа, а на самом деле кишлак-то совсем в другом месте. Дорога здесь до самого Усман-Катартала ровная, хорошая, и зарослей, тугаев всяких колючих мало. И все видно вокруг. Негде тут укрыться разным…

Под «разными» он подразумевал «кзылаяков», или, проще говоря, разбойников.

И еще вчера вечером, исчерпав все доводы, Мирза Джалал пугал дорожными разбойниками, которые якобы тут пошаливают. Не басмачами — Мирза Джалал прекрасно понимал, что домуллу никакими басмачами не отпугнешь от поездки в Чуян-тепа, — а именно разбойниками. Но сейчас Мирза Джалал про разбойников словно и забыл совсем. И домулла понимал почему. Как бы не накликать их на свою голову.

Они ехали спокойно и без помех по твердым тропинкам, выбитым копытами лошадей среди колючего кустарника, высотой почти со всадника, сидящего на коне.

И когда Серый отставал от буланого, домулла, встав на стремена, всегда находил где-то не так уж далеко белую чалму Мирза Джалала, порхающую над сплошным морем серебристой листвы лоха и сиреневыми метелками тамариска.

Мирза Джалал, оказывается, прекрасно знал дорогу, и лишиться такого проводника домулле совсем не хотелось. И все же он чуть не потерял его.

АЛБАСТЫ

И эта нечисть — сущая правда, пусть меня повесят.

Абубакр

В спешное дело вмешивается дьявол.

Кухистанская пословица

Афтобруи — в переводе означает Лицо Солнца. Так называется местность между шумным, неутомимым Зарафшаном и Туркестанским хребтом, вытянувшимся цепью скалистых вершин и обрывистых предгорий на десятки верст с запада на восток. Узкие крутые ущелья утопают в зелени садов и виноградников. Рослые, статные жители Афтобруи похваляются отличной ключевой водой, обилием солнца, опаляющего жаром своих лучей их южную сторону гор, и заносчиво задирают голову перед живущими на противоположном северном склоне жителями Пенджикента, обреченными на вечную тень. «Через долину можно, — говорят здесь, — и руку друг другу подать». Но руки афтобруинцы никому не подают, кичливо носят красные чалмы со стеклярусными блестками и полны спеси. Считают себя избранным племенем и никого не боятся.

Никого не боялся и Мирза Джалал Файзов. Его дед, горец, афтобруинец, происходил из селения Лицо Солнца и очень гордился, что он земляк знаменитого в веках поэта Рудаки, родившегося в тех же горных краях, в Панджрудаке. Мирза Джалал унаследовал от своего деда кожемяки афтобруинскую спесь, поэта Рудаки уважение к знаниям и повторял частенько его двустишие:

Нет сокровища ценнее знания!

Ступай и копи те знания.

И он копил их, и это позволило ему — ученику кожевенных дел мастера — сделаться образованным человеком.

Но афтобруинский характер часто мешал Мирза Джалалу. Он, конечно, не носил красной с блестками чалмы горца. Его голову ныне венчала весьма пристойная, тончайшей индийской кисеи чалма, какую носят «мужи знаний». Но он никогда не открывал своих истинных склонностей и частенько заявлял, что ему нравится то, к чему на самом деле относился с презрением.

Утоптанная до прочности камня тропинка петляла меж приземистых колючих деревец серебристой джиды. Они росли среди свежей травы, и лошади не хотели идти вперед и натягивали повод, стараясь прихватить на ходу губами зеленые былинки. После выжженной суши адыров здесь было столько сочного корма!

Они ехали уже много часов. Близился вечер, а ни реки, ни обещанного кишлака Афтобруи все не было.

Здесь, внизу, в древнем