Я провожала Дедю как могла, тихо скуля, почти без слез. Как исполняя какой-то важный обряд. Стояла в темном коридоре и плакала для него. Я тебя больше никогда не увижу. Как же так, я тебя больше не увижу. Дедя мой Дедя.

Мне казалось, что он слышит.

История взаимоотношений внутри семьи — почти каждой семьи — это те самые скелеты в шкафу. Моя мама была нелюбимым, неожиданным и нежеланным ребенком со всеми вытекающими последствиями, она родилась через полтора года после старшей сестры. Ждали хотя бы мальчика… Родная мать — и особенно сестра — ее презирали, в основном за что: она уже в подростковом возрасте, будучи высокого роста, вызывала повышенное внимание у мужского населения… Ее провожали прямо до дома. Она почти всегда приходила к своей двери в сопровождении. Наивной она была до предела и такой осталась на всю жизнь, хотя была высокообразованным человеком, два института имелось за плечами.

Из Куйбышева, как я уже писала, моя мама сбежала от семьи по вызову в Москву, учиться в ГИТИСе. При этом она в анкете не указала, скрыла, что является членом семьи врагов народа. Что было преступлением. И что всю жизнь было для нее источником страха. Кроме того, за ней числился еще один грех — тайно уехав на учебу, она некоторым образом бросила меня. Но ведь не на улице же — оставила ребенка своей матери и сестре, мать ее как раз не работала, могла заниматься внучкой, а сестра была инженером, получала зарплату и паёк на шарикоподшипниковом заводе, в конструкторском бюро.

Другое дело, что меня им оставили насильно. Подкинули.

И когда я досталась им в виде подкидыша, мои родные, бабушка и тетя, на своем языке (язык подпольщиков, так называемый язык придворных, а я его уже понимала, но им не сознавалась в этом) говорили об этом довольно зло, а о моей маме говорили, что она за это должна присылать на меня деньги. Тетя уже не работала, ее уволили за опоздание, хорошо не посадили (она скрылась в психбольнице, как я думаю). Но я-то, несмотря на все разговоры, оставалась верной и преданной дочкой моей исчезнувшей матери, о которой слышала только плохое. Видимо, мои родные злились на нее еще и потому, что вместе с ней исчезла у семьи и ее зарплата, и надежда на алименты, которые мама, кстати, не получала, потому что вся эта семья была интеллигентская, боязливая, не умеющая добиваться своего и страшно неприспособленная, а надо было подавать в суд из Куйбышева в Москву и т. д. Чем они защищались — они все время писали письма Сталину!

В Москве мама все-таки, как я понимаю, в суд подала и начала получать эти алименты на меня, насчет чего бабушка с теткой прозревали заранее и писали ей письма о присвоение моих (их) денег и том, что именно они должны получать алименты, и чтобы она посылала их полностью в Куйбышев (а маме самой, студентке без стипендии, есть было нечего). Она честно переводила алименты в Куйбышев, оставляя себе только на еду и на дорогу. Ходила зимой в шинели своего отца.

Мама посылала им деньги много лет, уже после того как забрала меня. Она очень любила свою сестру и особенно маму. Никогда ни словом их не задела. Всегда знала свою вину.

А какова была моя жизнь с бабушкой и тетей? Летом я дома только ночевала. Что хорошего — клопы, вши, бабушка лежит горой и молчит. Тетя отсутствует, пытается что-то заработать на пристани.

И потому практически все теплое время года я жила на улице, среди своих сверстников — но не общаясь с ними. Они и говорили на другом языке, матом. Правда, чаще просто гоняли меня со двора руганью, а если догоняли, то кулаками и пинками. Приходилось убегать в парк, в огромный Струковский сад. Я была изгой среди детей нашего двора, я не разговаривала как они, и еще — они все-таки были более-менее накормленные, одетые, их мыли хоть раз в неделю и переодевали в чистое. А я даже и среди этих небогатых ребят выглядела нищенкой. Всегда — даже в апреле и октябре — босая. Лохматая, вшивая. Грязная. Мокрая от дождя, мокрая прибежав с реки. У меня нечего даже было отобрать.

Однако потом выяснилось, что у меня было то, что взрослые могли бы использовать. Вдруг одна девочка старше меня, Римка, со мной подружилась, неожиданно подошла. Стала со мной заговаривать, бегала со мной в Струковский сад, ходила к нам домой. Не знаю, сколько ей было лет. Зачем она со мной водилась, со мной, голодной оборванкой, презираемой всеми во дворе, я не знала, но была польщена, хотя и чувствовала себя неловко. Ее влияние на меня так было велико, что я, свободный человек, превратилась в полностью подчиненное существо. Так бывает у детей со старшими друзьями.

И вот произошло то, ради чего она со мной, наверно, и стала дружить. Она сказала, что если пойти с мальчиками за сараи, то они всегда будут меня защищать, не дадут бить другим. Они будут мои мужья. Я понимала, что речь идет о чем-то нехорошем, я стыдилась, долго возражала, не соглашалась, но подруга вдруг сообщила мне, что я так понравилась одному огольцу. Я — понравилась! Это было в первый раз в жизни! Я никому не нравилась, меня все били и гоняли, а бабушка с тетей всегда были мной недовольны, особенно в своих разговорах на языке придворных. И я как-то растерялась и застеснялась. Римка сказала, что и сама нравится еще одному, и эти двое будут наши мужья. И однажды она повела меня за сараи, и там нас ждали два пацана (по местному — два огольца). Они, как и все ребята, были в трусах, подруга была тоже в трусах и в платье, а у меня трусов не имелось, я ходила в майке, завязанной между ног узлом, и в сарафане. Это вызвало какие-то разговоры у подруги и тех ее женихов, и в конце концов мне было велено снять с себя все. И лечь. Я не согласилась и хотела уйти. Кому я тут понравилась? Все вранье. Эти два огольца меня так же гоняли и били во дворе, как все. Тогда Римка разрешила мне лечь в чем есть, но надо было отодвинуть рукой майку. Потом она сняла трусы, мужья сделали то же самое, и она легла первая. У мужей, стыдно было смотреть, висели внизу живота такие маленькие фигушки. Мужья явно стеснялись и загораживались ладонями. Римка велела мне тоже лечь. Делать было нечего, я ее всегда слушалась, и легла. И на нее прилег один из огольцов, а на меня, на мою майку, другой. Я должна была оттянуть рукой майку, но это как-то не получилось. Я запомнила только, что от моего мужа очень плохо пахнет, как говорили во дворе, «ссаками». Оба они лежали не шевелясь. Было тяжело и противно. Потом один как-то стал слегка подпрыгивать на Римке, непонятно зачем. Дальше наши мужья поменялись местами. Сама эта свадьба была недолгой. После чего, в знак доверия, что мы уже жена и муж, все сходили по-маленькому и разошлись. Они первые, мы немного погодя за ними.

Потом, когда я уже на следующий день вышла во двор, группа больших пацанов повернулась ко мне, и они смотрели на меня издали, матерясь, поплевывая и кивая (плевались в Куйбышеве тогда все, щелкали семечки). То есть они все про меня узнали! Я дико испугалась своего позора. Но Римма подошла ко мне и сказала, что во дворе больше не будут меня бить.

И вот тут-то, буквально через несколько дней, за мной приехала моя мама. Спасла. Как почувствовала.