Дождь лил на улицу Штреземана. Люди под зонтиками шли в Театр Хеббеля, потом под зонтиками из него выходили. К театру подкатывали такси, останавливались, дожидались приближения зонтиков, дамы слегка поддергивали свои длинные юбки и усаживались в салон машины. Дождь хлестал по мостовой. Ночами мне ужасно недоставало голоса Резан. Я курила прямо в постели и бросала окурки под койку. То и дело ходила в туалет, садилась там на крышку унитаза и через маленькое туалетное оконце смотрела на улицу. Здание общития было выстроено в форме подковы. Сидя в туалете на крышке унитаза, я иногда видела на другой стороне двора, в противоположном крыле, женщину, которая, как и я, смотрит в туалетное оконце. В ночной тиши слышно было, как тикают часы в холле, а дождь все лил и лил без конца. Только наш комендант-коммунист и Атаман ходили в уборную парой, хотя нужду справлял только кто-то один. Атаман сопровождал нашего коменданта по коридору до туалета и, пока тот в кабинке писал, продолжал с ним беседовать через приоткрытую дверь. Как-то ночью я пошла за ними следом, встала за спиной у Атамана и слушала, как они разговаривают. Все женщины спали, вокруг не было ни души, и только двое мужчин продолжали увлеченно говорить друг с другом. О чем они говорят, я не понимала. Но все равно стояла возле них и слушала — вот так же кто-то, кому очень одиноко, ловит ночами по радио заграничные станции. Под утро, уходя, я спросила нашего коменданта — коммуниста:

— А мне можно стать коммунистом?

— Да, сладкая моя, — ответил тот и дал мне книгу. Книга была на турецком, Энгельс, «Ailenin Asillari» (Происхождение семьи).

— Маркс для тебя, пожалуй, сложноват, — сказал он, — а вот Энгельса, наверно, осилишь, это мой любимец.

Начав перелистывать книжку Энгельса, я обнаружила между страницами множество табачных крошек. Я даже эти крошки старалась не выронить, как будто они тоже неотъемлемая часть книги. Слово «семья» я понимала легко, но вот остальные слова в предложениях — не очень. Еще я понимала слово «жизнь», но вот «непосредственное жизненное воспроизводство» уже не понимала. Слова «пропитание», «одежда», «продукты питания», «работа», «жилье» — это я понимала, а вот «производство» и «воспроизводство» — ни в какую. Я честно пыталась во всем разобраться на примере своего отца. Вот он работает, обеспечивает своим трудом продукты питания, одежду, жилье и имеет семью. Но дальше, на слове «половая связь», я запнулась. Слово это по-турецки было для меня столь же загадочно, как иные заголовки в немецких газетах, которые я разучивала: ОБЛАВА НА ЧЕЛОВЕКА С ТОПОРОМ. КОРОЛЬ ПОПРЫГУНЧИКОВ ДОПРЫГАЛСЯ. ДЮЖИНА ТРУПОВ. БЕЗ ТРУДА НЕ БУДЕТ БЛЕСКА. Правда, то место у Энгельса, где он говорит о групповом браке, я поняла. На острове Сахалин один мужчина состоял в браке со всеми женами своих братьев и всеми сестрами своей жены. Но точно так же и все женщины состояли в браке со многими мужчинами одновременно. Ребенок называл отцом не только своего настоящего отца, но и всех его братьев. Жен этих братьев, равно как и сестер своей матери, он всех называл матерями. Детей всех этих матерей и отцов он называл братьями и сестрами, они тоже ели рыбу и лесную дичь и подогревали себе воду, бросая в нее раскаленные камни, потому что находились на первобытной стадии развития. Происхождение считалось не по отцу, а по матери. То есть только матери имели в этом вопросе значение. Все знали, кто у человека мать, но кто у него отец — оставалось неизвестно. Это напомнило мне о турецких погребальных обрядах. Когда человек умирает, его в гробу доносят до кладбища, а там из гроба вынимают, четверо мужчин берутся за саван, в котором лежит покойник, и так опускают его в могилу. Имам в мечети выкрикивает его имя вместе с именем его матери: «Осман, сын Лейлы». А вот имя отца умершего никогда не выкрикивают. И даже если отец покойного еще жив и здесь же, вместе со всеми, у края могилы стоит, он ничуть не обижается. Еще я без труда поняла в книге Энгельса слово «мода». Энгельс писал: «С недавнего времени вошло в моду эту начальную стадию половой жизни человечества отрицать. Из желания избавить человечество от подобного „позора"».[15] Птицы потому только живут парами, что самка должна высиживать птенцов и нуждается в этот период в помощи, поэтому ее самец и хранит ей верность. Но люди произошли отнюдь не от птиц. Энгельс утверждал, что пальма первенства в супружеской верности по праву принадлежит ленточной глисте, «которая в каждом из своих 50-200 проглоттид, или члеников тела, имеет полный женский и мужской половой аппарат и всю свою жизнь только и делает, что в каждом из этих члеников совокупляется сама с собой».[16] Женщины, у которых было помногу мужей, напомнили мне знаменитых голливудских киноактрис За За Габор,[17] Лиз Тейлор, а еще турецких крестьянок. Их мужья уходили на заработки в город, трудились там грузчиками или каменщиками, жили на стройке, умирали молодыми или погибали на войне, а их вдовы становились женами их братьев. Так что в деревнях у турецких жен тоже бывало по нескольку мужей.

Когда я чего-то не понимала, я смотрела на переплет книжки, где сзади указана цена — сколько — то там лир. Слово «лира» меня успокаивало, знакомое слово и понятное. Посмотрев на него, я снова раскрывала кншу. Иногда, на заводе, я ходила к Ангелу, которая благодаря Атаману уже много всего прочла, и спрашивала ее, допустим, что такое «производство». Она поворачивалась ко мне всем лицом, с лупой в правом глазу, и говорила:

— Не знаю, по-моему, это то, что мы тут делаем.

Мы делали тут радиолампы. Я смотрела в ее донельзя увеличенный лупой правый глаз. Глаза у нее были очень красивые, и в этот миг мне и вправду казалось, будто я понимаю, что означает слово «производство». Но, едва успев вернуться на свое место, я уже забывала, как и что я поняла. Потом настала очередь слова «воспроизводство». Я спросила у Голубки. У той брови полезли вверх, на лбу вместо одной складки появились две, а потом даже три.

— Воспроизводство — это когда что-то делают заново, — объяснила она. — Например, стильную мебель, восемнадцатый век, делают заново.

Она смотрела на меня, наморщив все три свои складки на лбу, до тех пор, пока я не кивнула, только тогда эти складки исчезли.

Еще я очень любила название книги Энгельса в переводе на разные языки. Больше всего мне нравилось итальянское название: «L'origine della Famiglia, della proprieta privata e della stato». По — румынски тоже было красиво: «Origina Familiei, proprietatei private si a Statului». По-датски: «Famil- jens, Privatejendommens og statens Oprindelse». Еще на книге было написано: «Карманное издание». То есть, значит, такая книжка, что можно положить в карман пиджака, сунуть в карман пальто. Было ужасно приятно думать, что книгу делали специально по размерам кармана, чтобы ее в кармане носить. Ночью, когда я читала ее лежа, держа в руке на весу, рука совсем не затекала. Книга вся пропахла куревом, как журнал «Шпигель» в кафе. А между страницами попадались не только табачные крошки, но и ресницы, волосы, чешуйки перхоти, уголки многих страниц были загнуты, а потом разглажены, но все равно на них остались замятые складки, как на платьях Голубки или Ангела, когда они в иные из ночей засыпали в каморке нашего коменданта-коммуниста прямо в одежде. Были на страницах и кофейные пятна. Многие места были подчеркнуты карандашом, и катыши от ластика тоже попадались между страницами. В моей первой книжке — это был турецкий букварь — тоже были страницы с загнутыми уголками, там много приходилось учить наизусть. Одно стихотворение до сих пор помню: