хламидиоз. Однако Ранджит не мог знать, что мистер Гарг съездил в Джунагадх и забрал Мадху из цирка. Возможно, Гарг решил вернуть девочку в Бомбей только после того, как узнал, что Мадху не ВИЧ-инфицирована, а может, и по другой причине. В мире «Мокрого кабаре» и борделей Каматипуры фатализм – норма.

Новости «о другой Мадху» также подождут доктора Даруваллу. К чему спешить с дурными вестями? В конце концов, считал Ранджит, Мадху все еще в Джунагадхе с цирком. А что касается мистера Гарга, то секретарь доктора Даруваллы ошибочно полагал, что Кислотник не покидал Бомбея. И когда Мартин Миллс позвонил в офис доктора Даруваллы, Ранджит не счел нужным сообщать миссионеру, что у Мадху обнаружен вирус СПИДа. Фанатик хотел, чтобы ему сделали перевязку – отец настоятель намекнул, что чистые бинты будут более соответствовать празднованию юбилея. Ранджит посоветовал Мартину позвонить доктору домой. Поскольку Фаррух был крайне занят – готовил Джона Д. и пожилого мистера Сетну к встрече с Рахулом, – трубку взяла Джулия. Она с удивлением услышала, что брата-близнеца Дхара укусил шимпанзе, который, скорее всего, болен бешенством, а Мартина удивило и ранило то, что доктор не рассказал жене об этом болезненном эпизоде.

Джулия любезно приняла приглашение иезуита на праздничный ужин по случаю юбилея и пообещала привезти Фарруха в колледж Святого Игнатия еще до начала торжеств, чтобы у доктора было время сделать Мартину перевязку. Схоласт поблагодарил Джулию, однако, повесив трубку, внезапно ощутил абсолютную чуждость всего, что произошло с ним. Он в Индии меньше недели, и за все, что ему непривычно и незнакомо, приходилось расплачиваться.

Прежде всего фанатик был ошеломлен реакцией отца Джулиана на его исповедь. Отец настоятель был нетерпелив и сварлив; отпуская грехи, он был недоволен и резок – после чего отец Джулиан поспешно потребовал, чтобы Мартин сделал что-то со своими грязными и окровавленными бинтами. Но священник и схоласт столкнулись с фундаментальным взаимонепониманием. В тот момент, когда Мартин Миллс признался, что мальчика-калеку он любит больше, чем девочку-проститутку, отец Джулиан прервал его и сказал, чтобы он поменьше заботился о своей способности любить, – то есть отец настоятель подразумевал, что Мартину следует больше интересоваться Божьей любовью и Божьей волей и быть более смиренным относительно своей собственной, всего лишь навсего человеческой, ипостаси. Мартин был членом Общества Иисуса, и ему следовало вести себя соответственно, а не представлять себя каким-то эгоцентричным социальным работником, неким добродетелем, который постоянно что-то оценивает, критикует и с чем-то поздравляет самого себя.

– Судьба этих детей не зависит от тебя, – сказал схоласту отец Джулиан. – Их страдания не уменьшатся и не увеличатся от того, насколько ты их любишь – или не любишь. Постарайся поменьше думать о себе. Ты – инструмент воли Господа, а не творение себя самого.

Это не просто показалось фанатику глупостью – Мартин Миллс был озадачен. Заявление отца настоятеля, что эти дети уже предоставлены собственной судьбе, выглядело для иезуита на удивление кальвинистским; Мартин также подозревал, что отец Джулиан, возможно, находится под влиянием индуизма, поскольку понятие детской «судьбы» имело кармическое кольцо. А что плохого в том, что ты социальный работник? Разве сам святой Игнатий Лойола не был неустанным социальным работником? Или отец настоятель имел в виду только то, что Мартин не должен слишком лично относиться к судьбе детей цирка? То есть вмешательство в их дела не означает, что он несет ответственность за каждую мелочь, которая может случиться с ними.

В состоянии такого духовного смятения Мартин Миллс и вышел прогуляться по Мазагаону; он был не так уж далеко от миссии, когда наткнулся на первые трущобы, которые доктор Дарувалла уже показывал ему, – бывшие кинодекорации, где его грешная мать упала в обморок, когда на ее ногу наступила корова и стала ее лизать. Мартин вспомнил, что его вырвало прямо на дорогу, когда они ехали в машине.

В эти утренние часы, в этот полный забот понедельник трущобы кишели людьми, но миссионер обнаружил, что лучше сосредоточиться на микрокосме малого, то есть, вместо того чтобы, насколько хватает глаз, увидеть улицу София-Зубер-роуд во всю ее длину, Мартин стал смотреть вниз – на свои медленно шагающие ноги. Он не позволял своему взгляду оторваться от земли. Таким образом, большинство обитателей трущоб были представлены для него не выше голеней; он видел только лица детей, – естественно, дети просили милостыню. Он видел лапы и пытливые носы роющихся в отбросах собак. Он увидел мопед в канаве, то ли разбитый, то ли просто туда упавший; руль был украшен гирляндой бархатцев, словно мопед готовили к кремации. Он натолкнулся на корову, то есть увидел не только ее копыта, а всю ее целиком, поскольку корова лежала на земле. Около нее было трудно сориентироваться относительно дальнейшего направления. Но когда Мартин Миллс остановился, хотя он и так шел медленно, его мгновенно окружили; в каждом путеводителе для туристов должно быть ясно написано – никогда не останавливайтесь в трущобах.

Длинная и печальная, полная достоинства коровья морда смотрела на него; уголки ее глаз облепили мухи. В рыжевато-коричневом боку коровы, в гладкой шкуре, виднелось рваное кровоточащее пятно размером с человеческий кулак – оно тоже было обсижено мухами. Эта кажущаяся ссадина была на самом деле глубоко проникающим ранением, нанесенным корове грузовиком, перевозившим корабельную мачту; но Мартин не был свидетелем этого столкновения, и толпа не давала ему возможности разглядеть саму смертельную рану.

Неожиданно толпа расступилась перед уличной процессией – Мартину удалось увидеть лишь группу сумасшедших, разбрасывающих цветы. По прошествии этой братии корова оказалась усыпанной лепестками роз; некоторые лепестки прилипли к ране рядом с мухами. Одна из длинных коровьих ног была вытянута – так как животное лежало на боку, то копыто почти касалось обочины дороги. Там в сточной канаве, в нескольких дюймах от копыта, лежала кучка человеческого кала, совершенная в своей целокупности. Рядом с этой безмятежно невозмутимой кучкой стоял торговый ларек. Продавалось нечто, показавшееся Мартину Миллсу абсолютно ненужным, – какой-то ярко-алый порошок, но миссионер сомневался, что это специя или что-нибудь съедобное. Немного порошка просыпалось в канаву, где его ослепительно-красные крупицы покрывали коровье копыто и человеческое дерьмо.

Для Мартина это и был микрокосм Индии: смертельно раненное животное, религиозный ритуал, вездесущие мухи, невероятно яркие цвета, случайная данность человеческого дерьма и, конечно же, смесь всевозможных запахов. Миссионер получил предупреждение: если он не увидит нечто за пределами такой крайней нищеты, то едва ли он будет полезен Святому Игнатию или любой другой миссии в данном мире. Потрясенный схоласт спросил себя: есть ли у него желание становиться священником? Его