Снова наступила тишина. Я не мог придумать ничего в ответ. Наконец Чимким сказал:

— Этот прием сработал там, в Тибете, Марко, ввергнув в хаос целую провинцию. В результате мы легко взяли ее, и теперь мой брат Укуруй — ван Тибета. Разумеется, для самих местных жителей ничего не изменилось. Жизнь идет там как прежде.

И опять я не нашелся что ответить, потому что великий хан и принц, без сомнения, говорили не о каких-то неграмотных деревенских жителях в отсталом захолустном государстве. Это относилось ко всем простым людям, живущим повсюду, и мнение правителей о них явно было невысоким. Однако у меня не было никаких убедительных доводов чтобы изменить его. Поэтому мы втроем двинулись обратно во дворец обойдя вокруг Павильона Эха, выпили там mao-tai и заговорили о других вещах. Больше я не предлагал никаких смягчений монгольского свода законов, и поэтому все решения Хубилая заканчивались, как и обычно: «Великий хан сказал: трепещите все и повинуйтесь!»

Хубилай никогда не высказывал мне пожеланий о порядке посещения различных министров. Вообще-то, наверное, разумнее было начать с главного министра — Ахмеда-аз-Фенакета, о котором я уже столько слышал. Однако я бы с удовольствием совсем пропустил араба, особенно после того, как узнал о нем столько нелицеприятных вещей. В действительности я никогда не искал с ним встречи, и в конце концов он сам принудил меня встретиться с ним. Wali прислал мне через слугу довольно невежливое послание, требуя, чтобы я немедленно к нему явился и получил жалованье из его собственных рук, поскольку Ахмед также занимал пост министра финансов. Я подумал, что его беспокойство вызвано тем, что уже наступил новый год, а у него не закончены расчеты в старом. Поскольку я находился на службе у великого хана, то совершенно не беспокоился о том, заплатят ли мне и сколько именно. Честно говоря, у меня до сих пор не было нужды ни в едином багатине — или tsien, как называлась в Китае самая мелкая денежная единица. Я прекрасно устроился: меня кормили и снабжали всем необходимым; так что я даже не представлял себе, как лучше потратить деньги, если они у меня появятся.

Перед тем как пойти за жалованьем к Ахмеду, я отправился спросить отца, не возникло ли у Торгового дома Поло еще каких-нибудь неприятностей, и если да, то не хочет ли он, чтобы я, воспользовавшись случаем, замолвил за него словечко арабу. Не найдя отца в его покоях, я отправился к дяде. Тот лежал на кушетке, и его брила одна из служанок.

— Что я вижу, дядя Маттео? — воскликнул я. — Неужели ты решил избавиться от своей бороды путешественника?! Но почему?

Сквозь смех он проговорил:

— По большей части мы имеем дело с китайскими купцами, а все хань с презрением относятся к волосатым, для них это признак варварства. Поскольку все арабы в Ortaq бородаты, я подумал, что мы с Нико получим преимущество, если хоть один из нас будет чисто выбрит. А еще, если быть откровенным, борода — это удар по моему тщеславию, потому что у моего старшего брата она до сих пор сохранила свой первоначальный цвет, тогда как моя уже поседела, как у Ноздри.

Я был уверен, что дядя до сих пор удалял волосы из промежности, поэтому язвительно заметил:

— Многие хань еще и бреют головы. Ты тоже собираешься так сделать?

— И множество из них отращивают такие же длинные волосы, как у женщин, — спокойно сказал он. — Я тоже могу так сделать. Ты пришел сюда, чтобы наводить критику на мой туалет?

— Нет, но я думаю, что уже узнал то, о чем хотел спросить. Раз ты сказал, что собираешься иметь дело с китайскими купцами, я из этого заключаю, что вы с отцом уладили разногласия с этим злобным арабом Ахмедом. Так?

— Да. Он, между прочим, оказался весьма любезным и дал нам все необходимые разрешения. Не надо говорить о главном министре в таком тоне, Марко. Он не такой уж и плохой человек.

— Рад это слышать, — сказал я, в душе сильно сомневаясь. — Потому что прямо сейчас я к нему направляюсь.

Дядя Маттео тут же принял сидячее положение.

— Неужели он предпочитает обсуждать дела нашего Торгового дома с тобой, а не с нами?

— Нет-нет. Просто я должен забрать у него жалованье, хотя и не представляю, как его можно потратить.

— Понятно, — ответил дядя, снова ложась. — Отдай деньги Нико на нужды нашего Торгового дома. Ты не сделаешь лучшего вложения.

Я сказал, немного поколебавшись:

— Позволь заметить, дядя, что сейчас ты, кажется, пребываешь в гораздо лучшем настроении, чем когда мы в последний раз разговаривали с тобой наедине.

— E cussi? Я снова в деле.

— Я не имею в виду… ну, материальные вещи.

— А, вот ты о чем. — Голос его слегка исказился. — Ты предпочитаешь, чтобы я упал духом и пребывал в меланхолии?

— Нет, дядя. Я рад, что ты, если можно так выразиться, смирился со своей судьбой.

— Я тронут твоей заботой, — ответил он гораздо более мягким тоном. — Ты прав: я действительно смирился. Я обнаружил, что мужчина, который не может больше получать наслаждение, может найти определенное удовольствие в том, что дает его сам.

— Я не очень понял, но все равно рад за тебя.

— Ты можешь в это не верить, — сказал он почти застенчиво. — Но я тут немного поэкспериментировал и обнаружил, что могу доставлять наслаждение даже той, что меня сейчас бреет. Да — не надо так смотреть, — женщине. В ответ она научила меня некоторым женским штучкам, как лучше доставлять ей удовольствие. — Казалось, дядя внезапно пришел в смущение и издал громкий фальшивый смешок. — Так что жизнь продолжается. Спасибо тебе за беспокойство, Марко, но не стоит вгонять меня в краску. Кстати, если тебя ждет Ахмед, то лучше всего поторопиться.

Когда я вошел в роскошно убранный кабинет главного министра, вице-правителя и министра финансов, хозяин его, в отличие от хана всех ханов, не поднялся и не поприветствовал меня. Он, очевидно, ждал что я сделаю ko-tou, и мне пришлось согнуться в глубоком поклоне. Когда же я поднялся, он не предложил мне сесть. Wali Ахмед выглядел как типичный араб — нос наподобие клюва коршуна, густая черная борода, смуглая и шероховатая кожа на лице, — он разве что был чище большинства своих соплеменников, которых я видел в арабских землях, поскольку приспособился на китайский манер совершать частые омовения. Еще у Ахмеда были самые холодные глаза, которые я когда-либо видел у араба или у какого-нибудь другого жителя Востока. У них карие глаза обычно теплые, как gahwah, однако глаза главного министра больше походили на обломки агатов. Он носил арабские абас и кофию, но не из тонкого хлопка, а из разноцветных шелков, переливавшихся подобно радуге.

— Ваше жалованье, Фоло, — нелюбезно сказал он и пихнул мне не кошель с монетами, а неопрятную пачку каких-то полосок бумаги.

Я внимательно их изучил. Все полоски были похожи одна на другую: сделанные из прочной темно-красной бумаги, с обеих сторон покрытые сложными узорами и множеством слов как на ханьском, так и на монгольском языках; все слова были написаны черными чернилами, а поверх них стояла большая замысловатая красная печать. Я не сказал спасибо, поскольку в тот момент испытал инстинктивную неприязнь к этому человеку, против воли заподозрив его в обмане. Поэтому я сказал: