— Ма foi, camarade! К черту остальные шесть! Одной мне хватит, и тебе тоже. Я вижу, что в Болье народ очень премудрый и осмотрительный. Ax, mon ange[114], что это у тебя в горшочке?

— Молоко, достойный сэр, — ответила крестьянская девушка, стоявшая в дверях дома с кувшином в руке. — Не желаете ли, господа, я вам вынесу три рога с молоком?

— Нет, mа petite, но вот тебе монетка в два су за твои добрые слова и хорошенькое личико. Ма foi, она очень красива. Я хочу остановиться и потолковать с ней.

— Нет-нет, Эйлвард! — воскликнул Аллейн. — Ведь сэр Найджел будет ждать нас, а он спешит.

— Верно, верно, camarade! Ее мать тоже видная женщина. Вон она копает землю возле дороги. Ма foi! Зрелый плод слаще! Bonjour, ma belle dame![115] Бог да сохранит вас! А сэр Найджел сказал, где он будет ждать нас?

— В Марманде или Эгийоне. Он сказал, что мы не можем миновать его, ведь дорога-то одна.

— Ну да, и дорогу эту я знаю, как приходские мишени в Мидхерсте, — заявил лучник. — Тридцать раз ездил я по ней туда и обратно, и, клянусь тетивой, я надеюсь на этот раз тоже возвращаться по ней с большим грузом, чем еду туда. Все мое имущество я вез во Францию в котомке, а то, что мне досталось, тащил обратно на четырех мулах. Да благословит Бог человека, который впервые затеял войну. Но вон в той лощине стоит кардийакская церковь, а вот гостиница — где три тополя за деревней. Заедем, кружка вина даст нам силы для дальнейшего пути.

Большая дорога вела через холмистую местность, покрытую виноградниками, и, мягко извиваясь, уходила на северо-восток; вдали виднелись то шпили и башни феодальных замков, то группы сельских хижин, выступавшие четко и резко в сияющем зимнем воздухе. Справа зеленая Гаронна катила свои волны к морю, на ее широкой груди чернели лодки и барки. На другом берегу темнела полоса виноградников, а за ними начинались унылые песчаные Ланды, покрытые увядшим диким терном, дроком и вереском. Они тянулись в своем печальном однообразии до синих холмов, чьи невысокие очертания выступали на далеком горизонте. А вдали все еще можно было разглядеть широкий лиман Жиронды, высокие башни аббатства Святого Андрея и Святого Реми, вздымавшиеся над равниной. Впереди, на берегу, между рядами сияющих тополей, лежал городок Кардийак — серые стены, белые дома и голубое перо дыма.

— Это «Золотой баран», — заявил Эйлвард, когда они подъехали к выбеленной, стоявшей в стороне гостинице. — Эй, кто там есть? — крикнул он и стал стучать в дверь эфесом своего меча. — Хозяин, дворник, слуга, валяйте сюда! Чтоб вас взяла бледная немочь, лодыри ленивые! Ха! Мишель, нос такой же красный, как всегда. Три графина местного вина, Мишель! Холодище! Прошу тебя, Аллейн, обрати внимание на эту дверь, у меня есть что порассказать о ней.

— Скажите, друг, — обратился Аллейн к тучному краснолицему хозяину, — за этот час не проезжали здесь рыцарь с оруженосцем?

— Нет, сэр, это было часа два назад. Он сам такой коротышка, слаб глазами, лысоват и, когда особенно сердится, говорит очень спокойно.

— Он и есть, — отозвался оруженосец. — Но я удивляюсь, откуда вы могли узнать, как он говорит, когда гневается; обычно он мягок с теми, кто стоит ниже его.

— Хвала угодникам! Не я же его рассердил! — отозвался жирный Мишель.

— Тогда кто же?

— Это был молодой господин де Крепиньи из Сентонжа, который оказался здесь и вздумал подшутить над англичанином, видя, что тот мал ростом и кроток лицом. Но этот добрый рыцарь в самом деле оказался очень спокойным и терпеливым; он же видел, что господин де Крепиньи еще молод и говорит по глупости, поэтому он придержал своего коня и стал пить вино, как вот вы сейчас, и совершенно не обращал внимания на болтовню того…

— А что потом, Мишель?

— Ну, messieurs[116], после того как господин де Крепиньи сказал то да се и слуги посмеялись, он в конце концов громко крикнул насчет перчатки у рыцаря на берете: разве, дескать, в Англии обычай такой, что мужчина носит на шляпе перчатку громадного лучника? Pardieu! Я никогда не видел, чтобы человек так стремглав соскочил с лошади, как этот неизвестный англичанин. Не успел де Крепиньи договорить, а он уже был подле него, он задыхался, и лицо у него было отнюдь не доброе. «Я полагаю, сэр, — говорит он мягко, глядя тому в глаза, — что теперь, когда я возле вас, вы, без сомнения, видите, что это не перчатка лучника?» — «Вероятно, нет», — отвечает де Крепиньи, и губы у него дрожат. «И что она не большая, а очень маленькая?» — продолжает англичанин. «Меньше, чем я думал», — заявляет тот, опустив глаза, ибо рыцарь не сводит тяжелого взгляда с его век. «И во всех отношениях перчатка такая, какую может носить самая красивая и прелестная дама Англии?» — настаивает англичанин. «Вполне допускаю», — соглашается господин де Крепиньи и отворачивает лицо. «У меня у самого слабое зрение, и я нередко принимаю одну вещь за другую», — говорит рыцарь. Потом он вскочил в седло и уехал, а господин де Крепиньи остался перед дверью и кусал ногти. Ха! Клянусь пятью Христовыми ранами, немало воинов пили у меня вино, но ни один не пришелся мне так по душе, как этот маленький англичанин.

— Клянусь эфесом, это наш хозяин, Мишель, — заявил Эйлвард. — А такие люди, как мы, не служат у дуралеев. Вот тебе четыре денье, Мишель, — продолжал Эйлвард, — Господь с тобой. А нам еще ехать да ехать.

Бодрой рысью трое друзей покинули Кардийак и харчевню; не останавливаясь, проехали мимо Сен-Макэра и на пароме переплыли реку Дорпт. От другого берега дорога ведет через Ла-Реоль, Базай и Марманд, справа все еще продолжает поблескивать река, а оба берега ощетинились голыми ветками тополей. Джон и Аллейн ехали молча, но для Эйлварда каждая гостиница, ферма, замок являлись источником каких-нибудь воспоминаний о любви, набеге, грабеже, и эти воспоминания служили развлечением в пути.

— Вон виден дым Базаса, на том берегу Гаронны, — начинал лучник. — Там жили