* * *

После годичного пребывания в Германии я с интересом присматривался к французам.

Когда я после Берлина неделю жил на вилле под Парижем, я ковылял из последних сил, как мог, к калитке, чтобы снова увидеть их. Проверить, как они выглядят по сравнению с немцами.

Выброшенные на берег Южной Америки, европейцы словно жалкие жертвы кораблекрушения, словно раковины и водоросли, были ослаблены… здесь они — в лоне своих народов и, как плоды на дереве, полны соков.

* * *

Я пытался понять, насколько мои первые впечатления от Парижа — когда я увидел его год назад после долгих лет, проведенных в Америке, — насколько эти впечатления, содержащиеся в двух главах моего дневника, посвященных Парижу, могли оказаться поспешными, ошибочными… Те из парижан, кому удалось прочитать этот текст в «Ле Летр Нувель», недовольно воротили носы. Вот, например, письмо от одного французского литератора: «Вы ненавидите Париж, это ваше право. Но в этих главах напрасно искать свежести и откровенности, которых столько на других страницах вашего дневника, Вы здесь пользуетесь затасканными банальными схемами, Вы не хотите войти в этот город, Вы с раздражением обращаетесь против… И яснее, чем где бы то ни было, видно, насколько сильно Вы препарируете действительность, чтобы подогнать ее под свое субъективное видение».

Согласен, я препарирую действительность, куда моему дневнику до отчета о ней или протокола… мое описание мира существует на правах поэмы, оно должно выражать мир через мою страсть, и мою страсть через мир. Какую же страсть я вложил в описание Парижа?

Французы из Руайомон — и об этом я знал — тоже в этом не разберутся. Эта элита, склонная несмотря ни на что считать, что «человек — это звучит гордо!», вынуждена признать также, что «молодость — это звучит наивно!»

Смотреть свысока на словечко, пропитанное оскорбительной ностальгией… знаю, знаю… сколько раз я потрясал им ради хохмы перед гордым носом зрелости! Париж? Не столько на Париж я нападал в этих моих записках, сколько на Европу, и если на Париж, то как на самое яркое выражение европейской эстетики. Поскольку в тебе, Европа, в тебе, Париж, красота становится цивилизованной, то есть организованной; более того — здесь осуществлено разделение функций: одни существуют, чтобы красоту производить, другие — чтобы ее потреблять. Красота человека, человечества распадается у вас во все большей степени на написание поэм и декламирование поэм, на написание картин и рассматривание картин, на производство помад и применение помад, на балет на сцене и балет в зрительном зале.

Этот процесс состоит в выделении из себя красоты, чтобы она стала чем-то внешним, объективным… чтобы она перестала болеть… и срамить… Мне, в моей ипостаси поэта, хочется вернуть красоте человеческого рода ее дикий, первоначальный, смущающий, неумолимый смысл… ее личный смысл…

Смотри, там, где кончается ребенок, а взрослый еще по-настоящему не начался, там в возрасте от четырнадцати до двадцати четырех лет человеку дано цветение. Это единственное время абсолютной красоты в человеке. В человечестве существует бессмертный заповедник красоты и очарования, но он — к величайшему сожалению! — связан только с молодостью. Да, мало восхищаться красотой абстрактных картин — она не валит с ног, — ее надо познать через то, чем ты был, чем ты больше не являешься, через приниженность молодости…

Это приблизительно и есть тот самый пункт, из которого я со своей сатирой нападаю на Париж.

Склонись над рекой текущего времени, Нарцисс, и попытайся уловить поблескивающее в уносящейся воде несказанно чарующее лицо…

* * *

Поляки не раз приезжали ко мне из Парижа.

Котя Еленьский. Аллан Коско появился в одну из суббот, и мы оба склонились над моим «Дневником <19>53-<19>56», который только что вышел в его переводе.

Лавелли, режиссер «Венчания», привез мне миниатюрную красивую Кристину Захватович; ей я был обязан декорациями, имевшими большой успех.

А еще Ядвига Кукулчанка, переводчица «Венчания», которая, обеспокоившись звучанием на языке галлов первых слогов своей фамилии, придумала себе очень странный псевдоним — Куку Шанска.

Бывал и ксендз Садзик, правда, в виде книги. С интересом читал его «Esthétique de Heidegger», перемежая с Сен-Симоном.

Под каштанами.

Листья каштанов.

Польша. Аргентина.

Два мистических тигра моей истории, две волны, окатившие меня и опустошившие страшным небытием, потому что того, что было, больше нет.

Не вхожу ли я в заключительный период, когда человек живет по-настоящему, но живет тем, что уже умерло? Произведения написанные, дела свершенные делают меня все еще живым для моих посетителей в то время, как я просто слоняюсь и умираю. Сущее — мертво, мертво, мертво, как будто окаменело.

* * *

Вы, господа, читали ответ Пейрефитта, не читали, в Нормандии кельтское влияние… что, вы, мадам, что-то вроде космоселенитки[274], о ля-ля, двадцать шесть трупов за последнюю неделю, он сказал ей, что вздор, mais quelle corvée cet encombrement[275]… Беседа! По субботам и воскресеньям мы едим в большом готическом зале. Посреди глядящих со стен аскетических, экстатических лиц, вырезанных из дерева, посреди митр и крестов, мы, за большими столами, человек сорок, hors d’œuvres, potage, entrée, salade, fromages, dessert, café[276]. Беседа.

Безудержная. Неумолимая. Оживленная. Возмущение святых и скорбных ликов, глядящих на это со стен? Нет, потому что французская фривольность героична. А благостно улыбающиеся лица беседующих сотрапезников не очень-то отличаются от тех, что на стене, и здесь — поблекшие глаза, пергаментные щеки, а закуски и жаркое исчезают в редкозубых ртах, эта говорливая группка по большей части уже одной ногой стоит в могиле. Несмотря на это, беседа под предводительством глухого как пень господина д’Ормона ни на миг не затихала. Казалось, они говорят лишь затем, чтобы утопить в говорении свое единство с болью и ужасом стен…

Эти беседы сливались в мучительное гудение под сводами, акустика была ужасной, отвечали наобум, лишь бы что ответить, глухота у них была на устах и в глазах, говорили ни к селу ни к городу, но говорили, говорили… сами ели, но беседа пожирала их…

Обращался к картине дед, а картина молчала в ответ.

Появившаяся у меня после ночных прогулок по коридору мысль об Аномалии преобразовалась постепенно в идею Высасывающего Вампира… Вампиром была «оживленная» и — по мере умирания этих носов, глаз и ртов — становящаяся «все более и более живой» беседа.