с удовольствием поедал, и почему-то возникало при этом чувство, что ей жалко дорогих сладостей, молниеносно исчезающих в его жадном рту. Она же выставляет их больше из этикета, желает только разговоров, а не утоления его здорового и молодого аппетита, поскольку следила с сожалением за тем, как опустошается содержимое её очаровательных голубовато-прозрачных тарелочек с золотыми вензелями и милым чьим-то профилем на них. Да невозможно было противостоять их насыщенному аромату, а вкус местных крошечных пирожных оказался поистине неземным. И рука Антона продолжала тянуться к ним, поскольку в городке ЦЭССЭИ таких не выпекали, а ей кто-то привозил разные вкусности из центра столицы. Он был тайный сладкоежка, но стеснялся обнаружить как бы и не мужские качества в столовом отсеке подземного города, где обычно ел с другими космодесантниками. И сладостей, не считая фруктов, там по большому счёту и не имелось. А если выставлялся мармелад, изготавливаемый по рецептуре доктора Франка кухонным многофункциональным роботом в содружестве с дежурными по кухне, то его было мало, и каждому доставалось по несколько долек. Поэтому не только за духовной пищей он стремился на её террасы, но и за лакомствами тоже. Уж очень было вкусно! Невозможно удержать себя. После пробежки же аппетит был просто волчий.

— Ешь, ешь, — говорила она нежным голоском, словно упрашивала забалованного ребёнка, а сама жалела свои лакомства глазами. Креслице было уютным, но таким опасно шатким, что Антон боялся упасть вместе с ним, сломав его, что всегда несколько мешало их гармонии. Она обещала вынести другое, но день приходил, а креслице стояло всё то же. И её память, и она сама, и столик с чашечками, — всё было каким-то полудетским, как и забавные пирожные с белой и взбитой шапочкой, которые она называла «бомбочками» и заказывала себе в столице, а поедая их, пачкала губы, как делают дети. Не вытирала губы, а облизывалась, как кошка. Он смотрел на её точёное личико в обрамлении кукольных в своей яркости волос, на немыслимые шляпки, на синие добрые глаза и не слушал особенно, что она говорит. Иногда смотрел на её влекущую грудь, до которой хотелось дотронуться. Она замечала его взгляды и, стесняясь, набрасывала прозрачную накидку. И хотя безразличия уже не было, что-то удерживало к ней прикоснуться. И он понимал, что, вернее, кто. Венд.

Однажды утром у выхода из ЦЭССЭИ Нэя садилась в машину, вызванную из гаража для сотрудников, к штатному водителю, чтобы ехать в столицу по своей надобности. Ей было дозволено такое вот приобщение к привилегиям для высших чинов города со стороны Главы Хозуправления Инара Цульфа. Он по-прежнему не нравился Нэе, напрягал, несмотря на проявляемую заботу о ней как о родном человеке. Цульф по возможности и сам избегал общения, раз уж для этого существовала Эля, а уж её-то он безжалостно гонял за всякое нарушение, несоблюдение и пренебрежение массой правил, уложений и прочее. Даже при отсутствии вины, что было невозможным ни для кого, Инар Цульф находил повод, за что можно держать Элю у себя в своих начальственных апартаментах.

Об этом Эля и ныла жалобно, не беря в расчёт Антона, встретившего Нэю и подбежавшего к ней по привычке. С лёту Антон понял, как трудно бедным женщинам держать оборону перед лицом могучей местной бюрократии. Он раскрыл рот и топтался рядом с ними, ожидая, когда Эля уйдёт на очередную расправу к немилосердному Главе Хозуправления. Ничего не зная о том, как функционирует их своеобразный бизнес, он искренне пожалел Элю, порадовался за Нэю, у которой такая преданная и самоотверженная помощница. Эля умчалась, мелко топоча, с быстротой горной лани, но не от расправы со стороны влиятельного чиновника, а ей навстречу. А уж за что потрепать причёску, начальство всегда найдёт, дала Эля понять напоследок. Нэя улыбалась ей вслед, вызывая недоумение у Антона своим безразличием к страданиям помощницы.

Они болтали о каких-то пустяках, как и обычно. Рядом затормозила другая машина, вышел Рудольф, чтобы взять Антона с собой, решив, что ему тоже надо в столицу.

— Ты чего в укороченных штанах? — удивился Венд его виду. — Тебя там сразу оштрафуют за нарушение столичного этикета… — он не договорил, внезапно увидев Нэю, которую Антон закрывал собою. Точнее, она как-то умудрилась спрятаться за фигурой Антона. Поняв, что маскировка не удалась, она с панической быстротой забилась к своему водителю, и нельзя было ни заметить, как ярко порозовело её лицо и как суетливы стали все её движения.

Но и Рудольф насторожился, словно кот, увидевший в траве мышь. Открытие столь бурного темперамента у стерильного, как думал Антон, их всеобщего подземного «отца» поразило, и вспомнились рассказы скучающего Франка о былых временах, к чему так склонны бывают все деды. Нэя не была настолько уж и нужна Антону, чего и вставать поперёк чужого увлечения, наличие которого он вдруг увидел.

Вокруг кристалла «Мечта» реяли неявные слухи, догадки любопытной по-деревенски местной публики о том, что Нэю сюда и привёз Рудольф, невзирая на протесты местной общественности. Именно он создал ей райский идиллический уголок не работы, а какой-то забавы, игры в тряпочки и куклы, как любимой своей дочке. Потому-то и не устрашали её свирепые чиновники, угнетатели и блюстители правил-постановлений. А трудности здешнего существования были таковы, что Нэе не зря завидовали очень многие из числа местных женщин и девушек. Не только Антону было хорошо находиться на территории цветущего и уникального местечка, где не замечалось ни единого угнетённого или печального лица. Там и трудились, казалось, играючи и припеваючи. Короче, чистая и привольная жизнь овевала своим дуновением всякого, кто сюда приближался. Отчего так было? Бездельниц на бесперебойно функционирующем предприятии быть не могло. Не иначе, сама Нэя волшебница, создающая свои правила жизни или игры?

Она накрывала его вспотевшее от бега тело мягкой красивой тканью, набрасывая на плечи, чтобы он не застыл, заботясь как мать. Но при этом он видел, как жадно она вдыхала его запах после пробежки. Он ёжился, стесняясь запаха пота, неизбежного следствия всякой нагрузки. Она следила за его руками и губами с затаённым чувством, которое трудно было понять, чего она хотела? Вернее, надо было быть совсем болваном, чтобы не понять её отношения. Но каким образом вписывался тут Венд со своим диким накалом в глазах? Её волнение и бегство, — что у них за игры? Ясно, что лучше держаться от неё в стороне, а он всё приходил по утрам, и всё сидел в шатком креслице, не забывая об этой шаткости, и всё ел её пирожные. А когда их