— Понимаю, Алексей Петрович, отлично понимаю, — мелко захихикал Эверштейн. — И вы решили, что нам резко пригодится раскаявшийся враг. До известной степени так оно и есть, и убивать вас действительно никто не будет. Но брать вас в наши ряды — сами понимаете… Я бы еще понял, Алексей Петрович, если бы вы были какой-нибудь специалист. Но вы ведь никакой не специалист, положа руку на сердце. Вы всю жизнь умели одну нехитрую вещь, за которую и пострадали. Вы умели трахать коренное население в хвост и в гриву, за что вам большое человеческое спасибо, — но ведь вы и хазарское население не очень жаловали, верно? Вы всю жизнь принадлежите к прелестной местной касте, которой все мы многим обязаны, — вы, верно, и не догадывались об этом никогда? Я вам сейчас объясню. Это ваше устройство, дорогой, изнутри никогда толком не поймешь. Только со стороны, и то не сразу. Я долго наблюдал.

Он явно тянул время, наслаждаясь своей властью над губернатором. Бороздин никогда бы не поверил, что этот человек два часа назад чуть не бросился ему на шею.

— Понимаете, как функционирует система? Ваша власть и те, кто ее осуществляет, — имеют тут простейшую функцию. Вот вы изволили говорить о бессмыслице — и говорили очень убедительно, я даже, видите, чуть не прослезился. Такая величественная, прекрасная в своей бессмысленности государственная машина. Но она на деле очень, очень даже осмысленная! Вы же ничего не умеете, кроме как трахать туземцев, — что, нет? Вопросы и негодования потом… Знаете ли вы, господин губернатор, что ежели бы британские колонии располагались друг к другу поближе — они бы тоже объединились в Британский Союз, и были бы ничем не хуже Советского? Ничто так не сплачивает, как общее угнетение, совместно пережитый стыд — то-то вы и не можете до сих пор избавиться от ностальгии по родному Союзу. Отсюда и феномен братской дружбы, — нет? Только два народа не покорились этому угнетению — всего два, Алексей Петрович, потому что один из них как раз и выступал главным угнетателем, а другой — его единственным антагонистом! Вы ничего не умеете, кроме угнетения, и это так задумано, но именно поэтому из вашей власти нет никакого выхода. В любой другой среде вы тут же задохнетесь, как рыбка!

Эверштейн замолк и ласково посмотрел на губернатора. Бороздин молчал.

— В этом, кстати, ошибка большинства начальничков, когда они перебегают на сторону восставшего народа. Таких, если помните, было не очень много. Инстинкт у вас развит, ничего не скажу. Это у вас любовь его притупила, или что человеческое вдруг проснулось. Вам нельзя перебегать, Алексей Петрович. Другого какого перебежчика я бы, может, и принял, и обласкал… Но у вас же инстинкт угнетателя, Алексей Петрович! Вы если начнете, то уже не успокоитесь. Вы ничем, ничем не можете руководить просто так. Чистое подавление, без малейшей примеси. Как же я могу вас запустить к себе, сами посудите? Русская власть — это же очень простой аппарат. Она понимает, что держится на честном слове. Если бы она не угнетала всех помаленьку, ее бы немедленно сорвало. И потому я никогда вас не приму в хазары, дорогой Алексей Петрович. Да в хазары и вообще не принимают. Идите на все четыре стороны, но я ведь не совсем зверь, верно? Я понимаю, что за вами слежка, а после нашего интервью вам вообще недолго гулять. Верно?

Бороздин молчал. Никогда и никого на свете он не мог бы ненавидеть так, как этого человека.

— И потому я вам советую: здесь недалеко юг. Уходите на юг, в Краснодар и дальше, в горы. Там воюют наши, чеченские. Вы им тоже, конечно, не нужны, но они вас по крайней мере спрячут. У них там оставаться не надо, но помогут переправиться из страны — куда-нибудь в Азию или мало ли… На других границах вас возьмут быстро. А тут все-таки недалеко. Мы же не звери, Алексей Петрович. Мы не из ваших варягов. У нас человека преследовать не станут — иди себе куда хочешь. В этом и разница, понимаете?

Бороздин поднял глаза на Эверштейна, и Эверштейн выдержал его взгляд. Его не так-то просто было запугать взглядами. Губернатор отлично понимал теперь эту разницу — разницу из анекдота, подумать только, на все случаи успел придумать анекдоты наш веселый народ. Зять сбрасывает тещу с десятого этажа, держит за волосы: «Петя тещу убил, Вася задушил… А я — гуманист: я тебя от-пуска-ю!».

— Вы поймите, Алексей Петрович, — вкрадчиво сказал Эверштейн. — Это в варяги можно записаться. А в хазары не принимают. У хазар все просто: наш — не наш. Абсолютная нация. Даже самого расхазаренного хазарина, в жизни не открывавшего священных книг, можно потянуть за ниточку, одну такую ниточку, — и он вспомнит, кто он такой, и пойдет, куда идут прочие. Вы все очень завидуете нам, и завидуете давно. Что же мы, не видим? Но даже снисходя во всем вашим заслугам, Алексей Петрович, мы никогда не примем вас в хазары, даже в самые заштатные хазары. Это вам следовало бы помнить. Заметьте, мы не варяги, мы гораздо эффективнее. Варягу, чтобы выбить из противника признание в поражении, надо сначала пытать его три дня, да потом он его еще дополнительно помучает за предательство. А у нас все просто. У нас вы сами все делаете, разве нет? Вы пришли сюда сами, потому что вам надоели свои. И предали своих сами, никто вас к этому не склонял. Видите, как полезно быть просто союзником времени: все происходит без нашего участия! Это потому, что мы знаем вектор.

Эверштейн говорил все это спокойно, даже без особого как будто энтузиазма, словно о вещи давно решенной, общеизвестной, не нуждающейся в пылких сторонниках и тщательных обоснованиях. Любое несогласие он выслушал бы со скучающим видом математика, которому предлагают поспорить о таблице умножения. В нем появилась великолепная снисходительность, от которой он сам заводился. Бороздин понял, что главная претензия к «Протоколам хазар» была несостоятельна. Многим не верилось, что злодеи могут так смачно, с наслаждением расписывать свое злодейство, так упиваться свинством, так открыто признаваться в мерзости. Но все это было лишь ответом на долгие унижения, а может быть, обычной самоуверенностью людей, сделавших самую безошибочную ставку — на распад. Вечные его союзники, они не допускали его только к себе — тут на его пути стояла железная стена; такой самоорганизацией