Внутри города — несколько домов, выстроенных из сплавного и барочного леса: воеводские палаты, терем самого Михайлы Гурьева, приказная изба, хлебные амбары. Там же и церковь, та самая, в которую просились ложные паломники, — единственная на всю округу от Эмбы до Ахтубы. В слободах нестройные домишки теснились как придётся, прилежа промыслам, на которых старался их строитель. Слободки так и назывались: Рыбная, Соляная и Стрелецкая.

Казацкая орда переполнила город, выплеснувшись во все три слободы. Донские челны, мельничные струги и морские лодки-эмбенки были вытащены на берег, рядом поставлена вседневная стража. Купеческое и городовое добро поделено на кругу меж всеми жителями городка — кто и не хотел, всё одно свою долю взять был обязан, чтобы не оказалось среди мещан никого, не связанного круговой порукой. Государев хлеб оставлен в амбарах и назначен на пропитание казацкому войску.

— Государь жалует нас хлебом по новым росписям! — объявил атаман с высокого боярского крыльца. — И милостиво похваляет, чтобы и впредь мы служили ему нелицемерно.

Яицкий люд слушал похвальбу, одни — завидуя и мечтая пристать к казакам, иные — ожидая себе всяких бед.

Сам Степан Тимофеевич остановился в купеческом тереме, показавшемся куда как пригожей и приказной избы, и палат стрелецкого головы Яцына. Остальные казаки притулялись где придётся.

Покуда его подельщики сва́рились, деля дома побогаче, Семён приглядел себе невеликий домик в Стрелецкой слободе. Семён сразу приметил, что неказистый домишко уже обсыпан к зиме землёй, да и поставлен в ложбинке, где не так будут донимать беспокойные январские ветра. Пазы меж тёсаных барочных брёвен добротно промазаны глиной, а это значит, что и в самые морозы в доме будет тепло. Короче, люди живут не богатые, но прилежные, и Семён, соскучавший по домашнему уюту, не колебался. Без стука вошёл в избу, по-хозяйски выставил на стол заплечный мешок и сказал испуганной хозяйке:

— Буду у вас на постое. — Выложил на стол пятнадцать копеек денег, не глядя велел: — Сходишь на Торжок, рыбы купишь, пока дешева, припасу всякого. Я голодным быть не люблю.

Сказал и сам подивился, до чего быстро вчерашний раб присваивает начальнический тон. Вот уж верно, всё в руце господней. Жизнь делается по-своему, а человек лишь бока подставляет, и дурному, и хорошему.

Никто Семёну не поперечил, а вечером оказалось, что и некому перечить, хозяйка объявилась вдовой — муж её сгинул в прошлом году, когда набеглые калмыки грабили учуги. Анюта осталась одна с двумя детишками, и ходить бы ей по миру, если бы не щедрый постоялец. Пятнадцать копеечных монеток были кинуты очень вовремя, да и потом Семён выдавал деньги не только на себя, а сметил так, чтобы всем четверым прокормиться. И уж ничуть неудивительно, что в первую же ночь как бы само собой Семён очутился в Анютиной постели. Никак не можно здоровому мужику честно вдоветь под одной крышей с молодой вдовушкой.

Так выпал Семёну последний в его жизни кусочек семейной жизни, хотя и тут всё не чинно повернулось, а через блуд. Видно, и впрямь коли написано на роду всему Игнатову потомству ходить в блудодеях, то будь ты хоть монах рассвятой, но судьба и пронырливый женский пол тебя всюду достанут.

Такое дело, впрочем, Семёна не больно мучило, не мальчишка, чать, серебро в бороде сквозит. Но почему-то было стыдно своей срамоты, что обрезан наподобие жида. Хорошо, что у русских не принято любиться при свете, глядя на телесную наготу. А в баню Семён строго положил ходить одному, в первый пар. А потом уже мылись Анюта с Дарёнкой и малолетним Мишаткой.

Детишки, доставшиеся Семёну как бы в наследство от сгинувшего стрельца, мигом привязались к доброму дядьке, да и самому Семёну мальцы пришлись по душе. Мишатку он баловал, давал саблю подержать и немецкую пистолю, что умудрился добыть у татар. Вечерами рассказывал про арабов и турок, про соляной поход, уверяя, будто пистоля та самая, что Васька Герасимов проворонил. Говорил, и сам порой тому верил. Анюта слушала байки с улыбкой — мало ли что мужики болтают… языком чесать они все бывалые. Главное, что в других домах не постояльцы, а непригожий табор, а у неё всё как при покойном муже.

Зимовка казакам выпала спокойная. Холода выпали большие, море покрылось льдом, отрезав сотника Ивана Логинова, посланного вслед за Разиным, на Четырёх Буграх. А по берегу и тем более никто в Яицкий городок забежать не мог. Стрельцы Лопатина и Северова зимовали в Астрахани и Красноярском городе на Бузан-реке. За всё время к казакам лишь несколько раз являлись незваные гости, да и то не с оружием, а с царскими грамотами.

Первыми прибыло посольство домовитых казаков с войсковым есаулом Левонтием Терентьевым во главе. Узнав о посольстве, Разин немедля собрал круг. Послы зачитали царскую грамоту и войсковой наказ: гулящим людям от воровства отстать, вины свои государю принести, а самим не мешкая идти к городу Саратову и там ждать решения своей участи. Разин царскую грамоту прилюдно целовал и в воровстве винился, но тут же объявил, что грамота, по всему видать, подложная и как будет в Яицкий город другое посольство, тогда казаки и покорятся. С тем Левонтий и отъехал на Дон.

Недели через четыре объявились послы, привезшие вторую грамоту. Эту грамоту Разин, не читая, объявил подложной и велел сотника Микиту Сивцова посадить в воду. Сивцову напихали в порты каменной крошки, вместо кушака подвязали огрузневшую одёжу верёвкой и сбросили сотника в реку у причала. Кто был рядом в то время, рассказывали, что Сивцов до последнего не верил, что его так-то казнят, и кричал, не о пощаде умоляя, а доказывал, что грамота подлинная.

Уже в марте воевода Хилков третий раз пытался усовестить бунтовщиков. На этот раз присланные стрелецкие головы Янов и Нелюбов были безо всяких затей повешены. И то сказать, времени на прехитрую казнь не оставалось, реки вскрылись и пора было готовить челны к выходу в море.

Последняя ночь Семёну выпала бессонная. Анюта неугомонно ласкалась к нему, словно надышаться перед смертью хотела. Наконец не выдержала, сказала, о чём сердце болит:

— Сём, может, тебе не ехать вовсе? Домом бы зажили. Ну что тебе в той Персии взыскалось, только греха наберёшься, а то и вовсе пропадёшь…

Ох как напоминали эти просьбы причитания невольницы Дуняши! И теперь, когда жизнь под уклон пошла, совсем иначе склонялся слух к жалобным бабьим словам. Жаль, судьба не велит успокаиваться грешной душе.

— Это я здесь пропаду, — глухо произнёс Семён. — Казаки завтра отойдут, потом власти вернутся