Его состояния менялись внезапно, и с приближением лета все чаще. Понимая это каждый по-разному, оба подошли к переломной точке. Однажды Септимус посмотрел на свое орудие мести и ощутил, как взволновались души рошельцев. В этом шуме, шелесте и тонком звоне, которые слышал он один, утонули все чувства, связующие его с миром и собеседником. Он смотрел на лицо Ламприера. За линзами очков глаза его казались необычно огромными. Эти глаза тянули его вглубь, туда, где во мгле зрачков притаились тени крошечных существ, которых Септимус впервые разглядел в трактире на Джерси. Ламприер не расстался со своими демонами. Они тоже кричали и рвались наружу, они искали выхода, тоже заключенные в своей цитадели. Души рошельцев почуяли их и тоже пришли в неистовство. Септимус почти не видел сидящего перед ним юношу. Головы их превратились в два соперничающих города, жители этих городов жаждали войны. Они что-то кричали друг другу, угрожая страшными карами, и в конце концов Септимусу пришлось встать, пробормотать *какие-то извинения, повернуться и покинуть своего товарища. Ламприер удивленно посмотрел на него, озадаченный внезапностью ухода. Демоны его притихнут, и души рошельцев тоже успокоятся в ответ. Ламприер был его братом, он был таким же, как он. Септимус думал: если бы мы обменялись ролями, вел бы себя Ламприер так же, как я?

Перед его внутренним взором снова предстал горящий человек, вырвавшийся из пламени в пылающей цитадели и слепо бредущий в сторону его матери, державшей на руках младенца. К нему подбежал другой, толкнул его на пол и прижался к нему своим телом, чтобы погасить пламя: руки — к рукам, лицо—к горящему лицу. Когда мать подняла его над головой и передала наверх, он успел увидеть, как эти двое, сомкнув объятия, покатились вниз в пылающий костер, и пламя охватило обоих. Пожертвовал бы Ламприер жизнью ради него, случись им оказаться в Тавриде? Стал бы своим телом тушить огонь? Но каков бы ни был ответ, они накрепко связаны друг с другом: творение воздуха и порождение земли, стремящиеся по разным, но родственным путям; каждый из них — отражение другого. С каждым новым днем наступившего лета коварная петля затягивалась вокруг шеи его подопечного все туже. Безумные, кровавые спектакли Девятки запутывали Ламприера в паутине подозрительных совпадений. Расследование сэра Джона все сужалось вокруг жертвы, словарь Ламприера близился к концу, погрузка «Вендрагона» завершилась. Жалкая пародия на Олимп лежала в ящиках в трюме корабля, ожидая явления Девятки. Когда июнь сменился июлем, беспорядочные изыскания Ламприера, казалось, совсем замедлились. Теперь Септимус постоянно летал по ночам. Он поднимался задолго перед рассветом, чтобы ощутить, как прохладные струи воздуха разворачивают покрывало ночи и несут его на широких крыльях над мерцающей поверхностью земли. Он видел белые паруса, медленно движущиеся по равнине океана; огни западных портов влекли его на юг, к неровному полукругу рошельской гавани. И темный силуэт Рошели каждый раз безмолвно приказывал ему вернуться. Он поднимался над старинным городом и чувствовал, как влечет его сила тяготения — лишь затем, чтобы направить на верный путь, который приведет его обратно. Лондон был маяком севера, сверкающей сетью портов и окраин, пульсирующих жизнью, а где-то внизу, под землей, скрывалась Девятка.

Что-то с ними произошло. Спутник сбился с орбиты и затерялся во тьме. Осталось только Восемь, и они воссоздали свой союз, желая восполнить отсутствие девятого, но сумма составляющих утратила равновесие, и векторы сил внутри этого союза пришли в противоречие. В некоторых речах виконта Септимус уловил какие-то упоминания о старинном соглашении, о жертве, принесенной ими после побега из Рошели. Один из партнеров откололся от союза и привел остальных в замешательство. Один из партнеров исчез, и осталось только Восемь. Но прежнего равновесия добиться уже было невозможно. Партнеры утратили связь между собой, и союз их теперь держался на одной-единственной тоненькой нити. Этой нитью опять же был Ламприер, случайный элемент, не учтенный в их обширных планах. Он не поддавался никаким расчетам, они не могли справиться с этой проблемой. Септимус чувствовал, что за теми ловушками, которые они расставляли для последнего из Ламприеров, стоит какая-то более важная цель, чем просто уничтожить противника. Масштабы заговора оказались больше, чем думал Септимус, и, может быть, больше, чем представляли себе его враги. Однозначно ясны были только цели Кастерлея. Быть может, то, что именно его избрали для наблюдения за последним эпизодом плана, было испытанием, проверкой, предназначенной для того, чтобы заставить все противоречия внутри «Каббалы» проявиться. Быть может, Ламприер был только приманкой. В ту ночь они прислали к нему девушку, чтобы она привела его на запад, к театру. Девушка мучилась сомнениями. Она уже была на стороне Ламприера. Септимус знал, что конец близок. Он пошел к сэру Джону и вывалил перед ним целый мешок неоспоримых алиби. Он проследил за ним, спрятавшись на лестнице в подъезде Ламприера. Он пошел за ними к театру. Души рошельцев тоже чувствовали приближение развязки и напряглись в ожидании. Развязка была совсем рядом, она висела в воздухе, она колебалась, как Джульетта, как Септимус, как все персонажи драмы, один из эпизодов которой сейчас разворачивался на крыше театра. Замыслы Кастерлея теперь были как на ладони, его цель стала предельно ясна в тот момент, когда Ламприер отступил на край парапета. Души рошельцев в страхе взвизгнули. Ламприер опрокинутой цитаделью качался над темной бездной… еще мгновение — и он рухнет навзничь и ринется навстречу небытию… Выбора не было: Дух Рошели столько раз оставался в долгу перед Ламприерами, столько раз молча стоял за спиной очередного бойца в ожидании смертельного удара. Но сейчас все было по-другому.

Поднялся ветер. Примостившись за рулевой рубкой «Виньеты», Ламприер склонил голову на плечо девушки и следил взглядом за чайками, взлетающими с мыса. Капитан Рэдли отхлебнул из фляги, спасаясь от холода, и протянул напиток своим пассажирам. Когда Ламприер взял у него из рук флягу, капитан встретился взглядом с молодым человеком и лукаво подмигнул. Джульетта рассмеялась. Она вытащила словарь из кармана его пальто и рассеянно перелистывала страницы. Септимус видел, как ее палец скользит по строкам. Всякий раз, когда она переворачивала страницу, тело ее на миг отодвигалось от Ламприера, и юноше казалось, что она снова покидает его. Ветер свистел, раздувая паруса. Вода, окружавшая пакетбот, была темнее просторной синевы открытого моря; свет преломлялся под разными углами, играя всеми цветами морской палитры. В ту ночь, на крыше театра, виконт застыл на месте, не в силах оторвать взгляд от существа, парящего в воздухе за спиной его жертвы. Парапет ускользал из-под ног Ламприера, юноша падал. Потом — запах гари, свист ветра, как сейчас, в парусах, привкус соли на губах. Виконт попятился с перекошенным ртом и пепельно-бледным лицом. Сильная рука толкнула Ламприера в спину… Или все было иначе? Вкус соли на губах, свистящий порыв ветра, потом сильная рука и запах чего-то горелого за спиной, в угольно-черной бездне, распахнувшейся под ногами, — и толчок, падение, свинцовый лист крыши, застилающий ночное небо. Этого не могло быть. Это было необъяснимо. Почему Септимус сказал Джульетте, кто был ее отцом? Почему он вернул ее Ламприеру? Темные волны и упрямый ветер гнали «Виньету» вперед. Рэдли кричал на матросов. Джульетта толкала его под бок, указывая на чистую страницу, завершавшую словарь, и на лице ее был вопрос: это пустое место оставлено для последней статьи?