знали в лицо почти никого. Алесь смотрел на друга непохвально: все лицо Кастуся укрылось мелки­ми красными пятнами, будто от крапивницы.

— Нервы у тебя, Кастусь.

— Знаешь, месяц назад со мной случилось страшное: обостре­ние болезни.

— Какой? Ты мне ничего...

— Да я думал, все прошло. У меня несколько лет назад были приступы.

— Эпилепсия?

— Нет. Просто вдруг словно кожу содрали. Каждый нерв в теле оголен. Болит.

Кастусь говорил глухо и прятал глаза.

— Болит. Понимаешь, от самой незначительной причины — бо­лит. Ото лжи — болит, от двоедушия — болит.

— Что, неприятно?

— Нет. Физически болит. Понимаешь, от самой незначитель­ной обиды кому-либо. Ну, я понимаю, по-крупному у нас у всех болит. А тут от мелочей. Несколько дней назад стою возле Невы. Вижу, бездомная собака вырвала у девочки из рук пирожок. Дев­чушка бледненькая, голодная, видимо. Стоит и плачет. И так мне стало — ты только не говори никому — и девочку жаль, и соба­ку жаль. Прямо — ну, аж сердце разрывается! Главное, собака не отбежала далеко, так и глотнула в подворотне. И брови у нее желтые. Очень жалостные у собак брови. А девчушка плакать не может громко, как здоровые дети. Понимаешь, стоит и, как у нас говорят, «квилит»... Ну, ерунда ведь это, тем более — я купил ей пирожок... Так на́ тебе — второй купил и бросил собаке, а она завизжала и бежать, словно я в нее — камнем...

У Кастуся задрожали губы. Грубое лицо вдруг показалось Алесю лицом ребенка.

— И вот почти что спать не могу. Как вспомню: Боже ты мой! Ну, хоть бы детей во дворе сиротского дома или стариков на cкамейке, на бульваре, а то обезьяну у болгарина-шарманщика... Ладошка, знаешь, детская, сморщенная. И клетчатое платье на ней... Как вспомню — словно это я за вольтов столб ухватился... У меня с какого?.. ага, с пятого октября галлюцинации. Словно стоит кто-то фиолетовый и толстый, но только по виду как стоячий ромб и высотою с дерево. И ничего у него нет, кроме одного золотого глаза. Стоит да краями своей грубой мантии шевелит. И будто бы хочет есть людей, не знаю уж каким образом. А мимо меня идут, идут. Мать-покойница без лица, ты в лохмотьях, Виктор, девочка с пирожком, собака... Все, кого в жизни видел... И смотрят в гла­за... И я знаю, я должен к тому идти, чтобы они не шли. И ужас, и влечет к нему, как гипнозом... И я иду. Каждую ночь так.

Алесь испугался. Взял друга за грудь, сильно тряхнул. Калинов­ский содрогнулся.

— Прости, милый, — сказал он. И прибавил после паузы: — Помнишь, сказал Веже, что на мой век нервов хватит. Боюсь, не хватит. Только бы это случилось потом... когда уже у каждого бу­дет по пирогу.

— Жаль, что ты не у меня, — нарочно грубо промолвил Алесь. — Я бы тебе за твои фантазии... Пойдешь сегодня ко мне.

— Зачем?

— Буду ухаживать. Во-первых, каждый вечер перед сном два часа прогулки. Во-вторых, пить отвар. Аглая даст. В-третьих, «трижды девять», настойка трав на водке. В-четвертых — холод­ные ванны два раза в день.

Грубоватый и уверенный тон оказал, кажется, должное впечат­ление.

— Медик, — бросил Кастусь.

— А что? И медик. Читать только веселое. Кушать бифштексы. Спать ложиться с курами... Серьезно, серьезно, Кастусь... И еще: влюбиться тебе надо... Ну, это, в конце концов, как хочешь. Но какой-то месяц я тебя не отпущу.

К ним подошел Виктор, и Алесь замолчал. Сердце Алеся обли­валось кровью за братьев. Ничего нельзя было поделать. Родное доброе племя. Сильные, кажется, а ко всему на свете есть дело, все рвет на куски, вгоняет в чахотку, в нервную болезнь.

Как же мне жить с вами, черти?! Какой недобрый бог судил мне родиться среди вас?! Быть, как вы?!

— Слушай, Алесь, — обратился Виктор, — Кастусь говорил, что ты вместо полного освобождения предложил своему отцу какую-то либеральную блевотину. Какую-то конкуренцию с мужиком, сахароварни, гуты, холеру... Ты что, от нас отмежевываешься? — Глаза у Виктора были блестящими, видимо, от легкой горячки.

— Брось, — ответил Алесь. — Надо мне дать отцу что-то, за что можно было бы бороться официальным путем? Или он должен был нашу программу выдвинуть: землю — крестьянам, царя с чиновниками да злыми крепостниками — на осину, язык — в школы, попов — из школ? Ты этого хотел?

— Ну... как... Н-не то, конечно...

— А потом, ничего не сделав, юркнуть, как в прорубь? За мень­шее людей в Сибирь загоняли... Я, Виктор, не думал так, как пред­лагал. Но пока народ на восстание не пошел — надо делать хоть что.

— Отвяжись от него, — вдруг резко обратился к брату Ка­стусь. — Чего вы все к нему с вопросом этим идиотским? «Како веруешь?» Он не хуже тебя патриот.

Виктор растерялся от нападения.

— Это кто? — резко показал Кастусь в сторону одного из го­стей.

— Слепцов. Венгерский герой.

— Ну и дурак, — резко продолжил Кастусь. — А тот?

— Эверс, советник Министерства иностранных дел.

— Этот зачем?

— Он и еще вон тот, Чертков, шталмейстер, да еще та старая развалюха, сенатор Княжевич, министр финансов — ширма. Что­бы не было голубых «друзей» из соответствующего дома.

— Неплохо придумано. А тот?

— Иванов тридцатый.

— Ты что, шутишь? — возмутился Алесь.

— В самом деле. Адъютант для особых поручений при петер­бургском военном генерал-губернаторе.

— Что, тоже маска?

— Да нет. Почему-то проникся уважением к Людвику. Таска­ется всюду умные разговоры слушать... А там вон Щербина, поэт. Видите, какое лицо... А тот, в очках, с бакенбардами, старик — бывший друг Пушкина. А теперь товарищ, кажется, министра на­родного просвещения. Вяземский Петр Андреевич. Поэт. Жалко, хлопцы, старости.

— А тот кто, на воробья похож? На большущего воробья.

— Толстой. Феофил. Музыкальный критик... А тот — рогоносец Феоктистов, пес цепной, заместитель Фаддея Булгарина. Из моло­дых, да ранний. И, скажи ты, не успеет старый подлец подохнуть, как уже на его место нового готовят.

Один из гостей особенно привлек внимание Алеся. Не внеш­ним видом — наконец, почти обыкновенным, — а какой-то под­черкнутой независимостью движений.

У человека был высокий куполовидный лоб; голая, лишь возле затылка окаймленная поредевшими темно-русыми волосами голо­ва. Волосы мягкие на вид, как пух.

Сколько ему могло быть лет? Определенно, далеко за