Цыган дернул подбородком.

— На север, — сказал он.

Мужчины курили. Ведро исходило паром. Цыган улыбнулся.

— Con respecto al aeroplano, — сказал он, — hay tres historias. ¿Cuál quiere oír?[876]

Билли улыбнулся. И сказал, что послушать он хотел бы самую правдивую.

Цыган поджал губы. Видимо, взвешивая про себя позволительность шутки. В конце концов сказал, что для начала следует отметить, что аэропланов было два, обоими управляли молодые американцы и оба исчезли в горах злосчастным летом тысяча девятьсот пятнадцатого года.

Он глубоко затянулся цигаркой и выпустил струю дыма в костер.

— Вот общая точка, с которой можно начать. Этот аэроплан совершил посадку на пустынном плоскогорье в Соноре, где ветер и несомый ветром песок содрали с него материю, которой он был обтянут, а кочевые индейцы отковыряли от приборной панели и унесли с собой в качестве амулета бронзовую табличку с идентификационными номерами. В таком виде он там в безлюдье и провалялся, затерянный и невостребованный, — да и поди еще попробуй его оттуда востребуй! — в течение почти трех десятков лет. Вплоть до этого момента история всего одна. Независимо от того, идет ли речь о двух аэропланах или об одном. Ведь о каком аэроплане из двух ни говори, до этого места выходит одно и то же.

Зажав бычок цигарки между большим и указательным пальцем, он вдумчиво затянулся, прищурив темный глаз от дыма, льнущего в неподвижном воздухе к его переносице. Подумав, Билли спросил: тогда какая разница, который из аэропланов этот, если между ними нет видимых отличий? Цыган кивнул. Похоже, вопрос ему понравился, хотя впрямую он и не ответил. Сказал лишь, что отец погибшего пилота нанял их, чтобы они вытащили оттуда самолет и доставили его на границу, и указал куда — есть там одно местечко немного к востоку от Паломаса.{108} От него приезжал агент в город Мадейра, pueblo con conoce,[877] причем этот агент сам был из тех, кто вполне может задать такой вопрос.

Он улыбнулся. Докурив свою цигарку до того, что она начала жечь пальцы, дал ей упасть в костер и медленно выпустил дым. Лизнул большой палец и вытер его о штаны у колена. Сказал, что странникам, людям дороги, всегда важно, чтобы вещь была подлинной и реальной. И сказал, что истинный стратег никогда не спутает собственных измышлений с реалиями этого мира, потому что иначе какой же он стратег?

— El mentiroso debe primero saber la verdad, — сказал он. — ¿De acuerdo?[878]

Он указал на догорающий костер, и водонос встал, пошуровал в углях палкой, подсунул под ведро еще дров и вернулся обратно на место. Цыган подождал, когда он закончит. Затем продолжил. Говоря о подлинности этого маленького тряпочного биплана, он указал на то, что она не имеет значения ни для чего, кроме его истории, и сказал, что, поскольку у этого изуродованного экземпляра, как известно, имеется двойник, который тоже в таком же состоянии, естественный вопрос о подлинности не мог не подниматься. Смысл того, что он говорил, сводится к тому, что люди понимают подлинность вещи как нечто этой вещи присущее, независимо от мнений тех, кто эту вещь рассматривает, точно так же как и фальшивка в их глазах является таковой безотносительно к тому, насколько точно в ней может воспроизводиться искомое подобие. Если аэроплан, за вызволение которого из пустыни и доставку к границе заплатил их клиент, на самом деле не является той машиной, управляя которой погиб его сын, то ее близкое сходство с подлинной едва ли может быть аргументом в ее пользу — наоборот, скорее, лишь еще одним признаком зыбкости этого мира, еще одним из его обманов, которыми он постоянно людей морочит. В чем тут рациональное зерно? Люди ощущают почтение к историческим артефактам — это да. Можно даже сказать, что если той или иной вещи и присуща какая-то значительность, то всецело благодаря истории, в которой она принимала участие. Но вдруг и история — ложь?

Цыган бросил взгляд поверх голов на реку, туда, где за деревьями стоял аэроплан. Казалось, он пытается что-то понять по его внешней форме. Так, будто в этой примитивной конструкции заложен некий еще не разгаданный ключ к пониманию хитросплетений революции, стратегии Анхелеса,{109} тактики Вильи.

— ¿Y por qué lo quiere el cliente? — сказал он. — ¿Que despues de todo no es nada más que el ataúd de su hijo?[879]

Воцарилось молчание. Через некоторое время цыган продолжил. Сказал, что одно время он думал, будто их клиенту этот аэроплан нужен просто на память о том, что кости его сына давно где-то лежат, разбросанные по горам. Но теперь он думает по-иному. Смотрите: пока аэроплан оставался в горах, он был под стать своей истории. Был вне времени. Само его присутствие на том нагорье было целой повестью, овеществленной в одном образе, над которым каждый мог поразмыслить. Их клиент полагал (и полагал правильно), что если он сможет убрать эти обломки оттуда, где они год за годом лежат под дождем, снегом и солнцем, тогда — и только тогда — они лишатся власти повелевать его снами. Отведя руку, цыган произвел ею медленный округлый жест.

— La historia del hijo termina en las montañas, — сказал он. — Y por allá queda la realidad de él.[880]

Он покачал головой. И сказал, что простые задачи частенько оказываются самыми трудными. Сказал, что в любом случае этому подарку с гор на самом деле не дано успокоить старику сердце, потому что все равно он не дойдет до места назначения и ничего не изменится. Да и подлинность аэроплана будет поставлена под сомнение, тогда как в горах это вообще не вопрос. Но надо было что-то решать. А это не так-то просто. Однако, как часто бывает в таких случаях, Господь взял это дело в свои руки и сам все управил. Потому что в конце концов с гор были спущены оба аэроплана, и один теперь где-то в водах Рио-Папигочик, а другой, сото lo ve,[881] здесь, перед нами.

Помолчали. Рафаэль опять встал, поковырялся в костре и, подняв крышку ведра и помешав в нем курящееся паром варево, снова прикрыл его. Цыган тем временем скрутил себе новую самокрутку и прикурил. Видимо, размышляя при этом, чем продолжить.

Вот городок Мадейра. Замусоленная прихотливая карта, напечатанная на плохой бумаге, вовсю уже рвущейся на сгибах. Вот парусиновый инкассаторский мешок, полный серебряных песо. Двое мужчин встретились почти случайно, и ни один из них никогда бы не доверился другому.