Мало-помалу железная воля и безжалостная решимость оказали своё могучее влияние на это создание, сотканное из нервов и капризов. С видимым усилием, против воли, она взяла в руки перо.

– Вы не собираетесь причинить ему зло, Уильям?

– Перепишите письмо.

– Пообещайте мне простить его, если я напишу!

– Перепишите письмо.

Она глянула ему прямо в глаза, но не выдержала его взгляда. Женщина походила сейчас на полузагипнотизированное животное, которое хоть и упирается, но повинуется.

– Ну вот, теперь вы довольны?

Она подала ему письмо, которое он вложил в конверт.

– Теперь адрес.

Она надписала:

«Сесилу Ламберту, 133 bis, Хаф-Эвон-стрит». Почерк был неправильный, лихорадочный.

Муж холодно приложил промокательную бумагу и бережно спрятал письмо в портфель.

– Надеюсь, теперь вы довольны? – с плохо скрытой растерянностью спросила она.

– Вполне. Можете вернуться к себе. Миссис Макей получила от меня приказание провести ночь в вашей спальне и наблюдать, чтобы вы никуда не ушли и не отправили никакого письма.

– Миссис Макей! Вы намерены подвергнуть меня унижению находиться под надзором моей собственной прислуги?

– Ступайте к себе.

– И вы воображаете, что я подчинюсь приказаниям горничной?

– Ступайте к себе.

– О, Уильям, кто бы мог подумать в то незабвенное время, что вы станете так обходиться со мной? Если бы моя мать подумала…

Он взял её за руку и подвёл к двери.

– Ступайте к себе в комнату, – сказал он.

И она очутилась в слабо освещённом коридоре.

Уильям Спартер закрыл за ней дверь и вернулся к письменному столу. Из ящика он вынул две вещи, купленные в тот день: журнал и книгу.

Журнал был последним выпуском «Музыкального вестника», где напечатали биографию и портрет знаменитого синьора Ламберта, чудесного тенора, очаровавшего своим голосом публику и приведшего в отчаяние соперников. Портрет изображал мужчину с открытым лицом, довольного самим собой, своей красотой и молодостью, с большими глазами, вздёрнутыми кверху усами и бычьей шеей. В биографии сообщалось, что ему всего 27 лет, что карьера его сплошной триумф, что он всецело посвятил себя искусству и что его голос приносил ему, по самому скромному подсчёту, 20 000 фунтов в год.

Уильям Спартер внимательно прочёл всё это, нахмурив густые брови так, что между ними образовалась глубокая складка, похожая на рану. Она всегда появлялась на его лбу, когда он сосредоточивался. Наконец он сложил журнал и открыл книгу. Это было сочинение, мало подходящее для лёгкого чтения, – медицинский трактат об органах речи и пения. В нём имелась масса раскрашенных рисунков, которым он уделил особенное внимание. Большинство из них изображало внутреннее строение гортани и голосовых связок, блиставших серебристым оттенком среди красноты зева.

Сэр Уильям Спартер провёл бóльшую часть ночи над рассматриванием этих иллюстраций. Кроме того, он читал и перечитывал пояснительный текст к ним. Глубокая складка на лбу его не разглаживалась.

Доктор Менфольд Ормонд, знаменитый специалист по болезням горла и дыхательных путей, был сильно удивлён на следующее утро, когда лакей подал ему карточку сэра Уильяма Спартера.

Несколько дней назад они встретились вечером на обеде у лорда Мальвина, и у доктора сложилось о Спартере мнение как о человеке редкой физической силы и здоровья. Он вспомнил это впечатление, когда в кабинет вошёл знаменитый судовладелец.

– Рад снова видеть вас, сэр Уильям, – сказал известный специалист. – Надеюсь, вы вполне здоровы?

– О да, благодарю вас.

Сэр Уильям уселся на стул, указанный ему доктором, и спокойно оглядывал комнату.

Доктор Ормонд с любопытством следил за ним, потому что у его посетителя был такой вид, точно он ищет что-то.

– Нет, – сказал наконец Спартер, – я пришёл не ради здоровья, я пришёл за справкой.

– Я к вашим услугам.

– В последнее время я занялся изучением горла. Я читал трактат Макинтайра об этом предмете. Полагаю, данный труд заслуживает доверия?

– Он элементарен, но составлен добросовестно.

– Я подумал, что у вас должна иметься модель горла.

Доктор вместо ответа открыл крышку жёлтой полированной коробки. В ней заключалась полная модель органов человеческого голоса.

– Вы, как видите, не ошиблись.

– Хорошая работа, – сказал Спартер, вглядываясь в модель опытным взором инженера. – Скажите, пожалуйста, это вот гортань?

– Совершенно верно; а вот голосовые связки.

– А что было бы, если б вы их перерезали?

– Что перерезал?

– А эту штучку… голосовые связки.

– Но их невозможно перерезать. Такая несчастная случайность исключается.

– Ну, а если бы она всё-таки произошла?

– Такие случаи неизвестны, но, конечно, особа, с которой это произойдёт, онемеет, по крайней мере на некоторое время.

– У вас большая практика среди певцов.

– Огромная.

– Я полагаю, вы согласны с мнением Макинтайра, что красота голоса отчасти зависит от связок.

– Высота звука зависит от лёгких, но чистота ноты связана со степенью господства, приобретённого певцом над своими голосовыми связками.

– Значит, стоит только надрезать связки, и голос будет испорчен?

– У профессионального певца – наверное; но мне кажется, что ваши справки принимают не совсем обычное направление.

– Да, – согласился сэр Уильям, беря шляпу и кладя на угол стола золотую монету. – Вы не привыкли к подобным вопросам. Не правда ли?

Вербуртон-стрит принадлежит к тому клубку улиц, которые соединяют Челси с Кенсингтоном; она замечательна огромным количеством помещающихся на ней ателье артистов.

Знаменитый тенор, синьор Ламберт, снял себе квартиру именно на этой улице, и на ней часто можно было видеть его зелёный «брухэм».

Когда сэр Уильям, закутанный в плащ и с небольшим саквояжем в руке, повернул за угол улицы, он увидал фонари «брухэма» и понял, что его соперник уже на месте.

Он миновал «брухэм» и пошёл по аллее, в конце которой горел огонь газового фонаря. Дверь была открыта и выходила в огромный вестибюль, который застилал ковёр, перепачканный следами грязных ног.

Сэр Уильям приостановился, но всё было тихо, темно, за исключением одной двери, из-за которой в щель лился поток света. Он открыл эту дверь и вошёл. Затем запер её на ключ изнутри, а ключ сунул в карман.

Комната была огромная, с более чем скромной обстановкой, освещалась она керосиновой лампой, стоявшей на столе в центре комнаты.