Разливалось ощущение теплоты и радости освобождения. Хотелось петь, делать гимнастические движения руками.

«Что это было со мной?» — задавал он себе вопрос и пожимал плечами.

Нарочно подошел к конкурсному проекту, отвернул тонкий, покрывавший сверху лист бумаги и долго смотрел. Закралось чувство стыда: точно он присвоил себе что-то из души этой неприятной женщины. Хотелось бы чем-то ей за это заплатить. Стоял и долго раздумывал. Тягостное чувство росло. Но ничего не мог придумать. Медленно закрыл проект бумагой, как закрывают кисеей лицо покойника.

Ему было приятно, что теперь над проектом работает исключительно Василий Сергеевич.

Какое странное чувство! Больше всего ему бы хотелось уничтожить этот проект и вовсе отказаться от конкурса. Но этого было сделать нельзя: мешало что-то такое, что было больше, чем он сам. Эта постройка, великолепная, стройная, как в целом, так и в отдельных частях, местами прямо изумительных (это он чувствовал беспристрастно как художник), останется навсегда памятником уродливых и, в сущности, болезненных отношений его к этой женщине. У искусства свои законы. Оно не подчиняется ничему. Оно идет странными зигзагами. Сусанночка, при всей его любви к ней, не вырвала у него из души ни одного яркого художественного воплощения. Для этого был нужен надлом, что-то запутанное и щемящее душу.

Он медленно отошел от стола. Ему неприятно было сознаться себе, что странная и неприятная женщина значила в его жизни больше, чем бы он хотел.

Гавриил принес цветы: белые нарциссы, желтые и красные, как кровь, тюльпаны. Это было чуть пестро, но ему понравилось. Сусанночка любила остроту. Ее душа влеклась к младенческим, ярким впечатлениям.

Колышко расставил цветы в спальне, в столовой. Сделал распоряжение об ужине.

Но Сусанночки не было. Он позвонил Зине.

Ее недовольный голос спросил его:

— Что у вас еще? Ах, боже мой, надоело. Можно ли быть таким эгоистом? Конечно, придет.

Он сознался ей, что Сусанночка припрятала револьвер.

— Глупости! А зачем же вы бросаете повсюду такие вещи? Эгоисты вы! Господи, тощища такая! Хоть бы застрелиться, право, от любви. Да душа не любит. Окостенела.

Нотки жалобы тронули Колышко. Он не знал, смущенный, что сказать ей в ответ. Очевидно, в душе бедной, некрасивой, толстой девушки была беспросветная тьма. Он устыдился своего эгоизма.

— Ради Бога, извините меня, — сказал он. — Это, конечно, с нашей стороны большой эгоизм, и вы правы. Только ведь уже около часу, как она вышла от вас.

— Приде-ет! — протянула Зина скучно. — Ну пока…

Ее спокойствие передалось и ему, Зина должна была знать сестру. Вероятно, Сусанночка просто хочет его немного помучить. Ну что же, пусть. Вот он сидит и мучается. Мучается добросовестно. Но это нужно? Он согласен помучиться и еще. Вместе с мучением и тоской ожидания выходит из души последнее дурное.

А может быть, это и не оттого, что она хочет его помучить. Может быть, она просто не знает, как ей вновь к нему подойти и что сказать. В ее душе еще не прошла обида. Она не хочет солгать себе самой и ему. Может быть, она ходит где-нибудь здесь, возле дома.

Он поразился своей недогадливости. Конечно, она где-нибудь здесь. Может быть, даже сидит в сквере или ходит под окнами.

Колышко оделся и, приказав Гавриилу всячески задержать Сусанночку, вышел на улицу. Была светлая, весенняя тишина. Он вздрогнул от радостного ощущения свежести и вдруг понял, что в такой вечер, вероятно, хорошо идти по глухим переулкам, немного плакать и мечтать. И значит, теперь Сусанночка где-нибудь бродит, захваченная этим настроением вечера. Он пошел, оглядываясь по сторонам.

Действительно, в одном из переулков он натолкнулся на нее. Она шла медленно впереди него. Очевидно, она шла уже к его дому, но потом передумала и повернула назад. Ее походка указывала, что она не спешит. Решение еще не сложилось в ее головке в белой шляпке с пучком приколотых поддельных фиалок.

Он осторожно догнал ее и, чтобы не испугать, сначала обогнал, а потом обернулся. Она остановилась и молча смотрела на него. Его сердце сжалось. Только сейчас он почувствовал, как она несчастна.

— Сусанночка, — сказал он, печальный, и протянул ей руки.

Она сначала продела одну руку в сумочку, потом так же подала ему обе. Поток неясных, спутанных ощущений увлекал ее. Она не знала, что должна была предпринять теперь.

— Пойдем домой, — сказал он. — Ко мне… К нам…

Он сжимал ее жалкие, несопротивляющиеся ладони в нитяных перчатках. Но руки ее были тяжелы, как и ее мысли, смотревшие из темных, неподвижных глаз.

— Ну не надо так смотреть, — говорил он. — Это все прошло, осталось позади.

Она отрицательно покачала головой. Он взял его под руку, и они пошли.

— Это был дурной сон, и больше ничего. Я не понимаю, как это могло произойти и как я мог думать хоть один момент, что буду в состоянии прожить без тебя. Это просто было, прежде всего, нелепо. Виноваты были мы оба, даже отчасти больше ты.

Сейчас, когда она была опять рядом с ним, ему хотелось уже ее упрекать. Отчего же она молчит? Она хочет возложить непременно всю вину на него. А не просил ли он ее еще так недавно, когда они ездили вместе на автомобиле в Петровский парк, чтобы она заехала к нему на квартиру, хотя бы один раз одна? Его вина в том, что он не был достаточно настойчив. Он мог бы этого от нее потребовать.

Но Сусанночка шла, не оправдываясь и не возражая. Их шаги отдавались четко по переулку.

Когда она пришла к Колышко, она спросила в передней:

— А где мои вещи?

Гавриил нежно, точно с ребенка, снял с нее пальто. В столовой она остановилась несколько дольше рассеянным взглядом на пестревших цветах. Потом прошла в спальню, взяла с туалетного столика одеколон и натерла лоб. Ее не удивляла перемена в вещах.

Она захотела остаться одна Колышко этого боялся.

— Скажи мне сначала, — попросил он, — что ты меня простила.

Сусанночка молчала. Он обнял ее осторожно за плечи. Она не двинулась. Он говорил ей горячо:

— Ну, ау, моя Сусанночка! Ау, моя женушка.

Он осторожно поворачивал к себе ее лицо.

— Ах, Нил, о каком прощении ты говоришь?

Голос ее прозвучал спокойно и трезво. На него глядели ее глаза, чужие и чересчур рассудительные.

— Разве я могу тебя простить или не простить за то, что ты любишь ту? Это не зависит от нашего прощения.

— Клянусь тебе, что я ее не люблю. Я скорее даже ненавижу ее. Я не понимаю, что это случилось со мною.

Но она стояла на своем:

— Нет, нет, Нил, будь же честен. Ее ты любишь, а за меня…