— Ни за что! Вам легче меня убить, чем принудить к подобному делу. В своих убеждениях я тверд.

— Убить вас? Дорогой и достопочтенный аббат, никогда! Надеюсь, вы попадете на Небеса без того, чтобы кто-то навязал вам роль мученика; только попадите туда как можно позже, а прежде помогите мне, умоляю, сделайте для этого все, что в вашей власти.

— Нет.

— Дорогой господин де Шанмеле…

— Никогда!

— Заклинаю вас!

— Никогда! Говорю же вам, ни за что!

— Хорошо, я понял: мне теперь остается лишь одно.

— И что же вы намерены делать?

— Отправлюсь сам к господину де Пекиньи.

— Отлично! Он вас отправит прямиком назад в Шарантон.

— Пусть. Там все дни я буду молить Бога, чтобы он простил аббату де Шанмеле то ужасное зло, которое он мне причинил.

— Прекрасно. Господь ведает, чью сторону принять.

— «Боже мой! — скажу я ему. — Прости этого славного господина де Шанмеле, в сущности добрейшего человека, за мой мученический удел, за то, что я умираю в отчаянии, смертью безбожника и святотатца, ибо это он обрек меня на такой конец!»

Шанмеле содрогнулся.

Приступ гнева пробудил в Баньере такое естественное красноречие, которому нельзя было не поддаться.

К тому же его голос, идущий из глубины сердца, звучал так, что чувствовалось: он говорит правду.

— Но в конце концов, — спросил аббат, сам впадая в отчаяние оттого, что в защиту от настояний Баньера ему не удается найти доводов посильнее, — ради чего вы так жаждете возвратиться к этому низкому ремеслу актера, которое я с такой радостью бросил? Вы, стало быть, бесноватый, у вас две навязчивые идеи сразу, любезнейший мой! Умалишенные, даже самые безумные из них, никогда не имеют более одной.

— Но, дорогой аббат, у меня ведь тоже всего одна.

— Полно! Вы не можете отказаться от театра, так?

— Не могу.

— И вы умрете, если не вернете Олимпию.

— Что из этого следует?

— А то, что это уже две навязчивые идеи.

— Разве вы не видите, что одна из них совершенно естественно приводит ко второй?

— Как это?

— Ах! Для человека, который начинал с исповеди, вы дорогой аббат…

— Тсс! Мы никогда больше не будем говорить об этом.

— … для такого человека вы изрядный тутодум.

— Это еще почему?

— Потому что, получив доступ во Французскую комедию, я верну Олимпию.

— Э, черт возьми! Для этого вам совсем не обязательно проникать во Французскую комедию; если дьявол все еще вас искушает, вы можете подстеречь мадемуазель Олимпию де Клев где угодно.

— А вот и нет, здесь вы заблуждаетесь. Когда Олимпия дома, ее стерегут; там, у нее, я наткнусь на господина де Майи.

— Но можно же встретить ее на улице или, к примеру, как меня, в Тюильри?

— Встретить ее так было бы случайностью.

— Вот еще! А городская почта, на что ее изобрели? Баньер покачал головой.

— Ах! Для бывшего комедианта вы, дорогой аббат…

— Ну, что? Какую еще глупость я сказал?

— Если я пошлю Олимпии письмо и попрошу ее прийти ко мне куда бы то ни было, у меня будут две неблагоприятные возможности против одной хорошей.

— Это какие же, интересно?

— Во-первых, письмо могут перехватить; есть множество людей, заинтересованных в том, чтобы услужить графу де Майи, господину богатому и могущественному. Если письмо будет перехвачено, Олимпия его не получит. Это первая неблагоприятная возможность.

— Так и быть, одна есть.

— Вы ее не отрицаете?

— Нет. Посмотрим, какова вторая.

— Вторая состоит в том, что Олимпия, видевшая меня в Шарантоне в обличье помешанного, посчитает меня все еще сумасшедшим, еще более сумасшедшим, чем я был в Тюильри или в моей камере. И тогда, вы же понимаете, если она спаслась бегством, испугавшись меня, когда я сидел за решеткой, в накрепко запертой камере, она еще не так сбежит, если узнает, что я вырвался на волю и теперь свободен от решеток, замков и стражников.

— Ах! И верно…

— И тогда она не только не придет на свидание, но еще и, милосердно заботясь о моем здоровье, поступит не хуже и не лучше, чем господин де Пекиньи: устроит, чтобы меня препроводили в лечебницу, и уж тут аббату де Шанмеле не избежать угрызений совести: его честное сердце вечно станет напоминать ему о его жестокости, что стала причиной смерти бедняги Баньера.

— Гм-гм! Тут есть доля истины, — промолвил аббат.

— Так вы согласны, наконец? Какое счастье!

— Согласен, что вам нужно увидеться с мадемуазель де Клев; но насчет возвращения в театр — нет, не согласен.

— Мне необходимо как одно, так и другое, мой милый аббат. Вы же прекрасно знаете, что такое театр, недаром вы десять лет играли на подмостках.

— Увы!

— Так вот, в театре все то, что трудно в других местах, становится легким. Там, вы же понимаете, я смогу встречаться с ней, ни у кого не возбуждая ревности, а если б кто-то и заревновал, он все равно не сможет помешать мне видеть ее, говорить с ней, входить в ее гримерную, закрывая за собой дверь, убеждать ее, что я не помешан, а если и сходил с ума, то лишь от горя, что больше ее не увижу.

— И когда вы ее в этом убедите, что потом?

— Когда она это поймет, настанет черед моей мести.

— Так вы собираетесь мстить Олимпии?

— У меня нет иной цели! — вскричал Баньер.

И глаза его загорелись от какой-то тайной мысли, обжигающей его душу.

— Ну вот, только этого не хватало! — воскликнул аббат, возмущенный последней фразой собеседника. — Он замышляет преступление, да еще и меня зовет на помощь!

— Вовсе нет, господин де Шанмеле! Я не намерен совершать никаких преступлений, вы преувеличиваете.

— Но вы же сказали, что хотите отомстить за себя?

— Да, но по-христиански.

— Христианского отмщения не бывает.

— Аббат!

— Священные тексты осуждают это чувство.

— Аббат, в ваших познаниях есть пробел; вот послушайте, каким образом я собираюсь мстить…

— Ни один способ мести не позволителен.

— Мне не позволено заставить Олимпию раскаяться, доказав ей, что она была менее великодушна, чем я?

— А, это дело другое!