Дожидаясь, когда немцы отправятся наконец в погоню за Ильвесом, Хромов с трудом сохранял внешнее спокойствие. Больше всего ему хотелось ругаться последними словами, и причины на то имелись. Во-первых, нервы были на пределе, а во-вторых, он дико замерз. Сеновал, на котором они спрятались, защищал от снега, но сквозило изо всех щелей, от чего казалось, будто внутри даже холоднее, чем на улице. Остальным было полегче, а он сдуру не надел шинель, хотя в штабе трофеев было чуть больше чем до хрена. Щегольские сапоги тоже погоде не соответствовали, и оставалось лишь зарываться поглубже в сено да радоваться, что в эти времена практически в центре города можно было найти такие вот почти сельские дома. Иначе могло стать уж совсем кисло.

Но все в этом мире имеет свойство заканчиваться, пришел конец и немецкой обстоятельности. Насколько мог судить Хромов, в погоню бросился практически весь находящийся в городе личный состав и большая часть техники. Сколько-то наверняка осталось, но по сравнению с тем, что было, это слезы. Что же, пора делать то, из-за чего сейчас товарищи рискуют шкурами.

В быстро сгущающихся сумерках мелкие несоответствия формы не бросались в глаза, а потому офицер, деловито шагающий по улице в сопровождении троих солдат, не привлекал внимания. Идет – значит, имеет право. Положено ему идти куда-то. А связываться с офицером себе дороже – в этом отношении един ход мыслей солдат любой армии мира.

Хромов же шел не просто так – он старательно высматривал подходящего человека. И он его нашел, причем даже не одного, а целых четырех. Полицаи, собравшись в кружок, дымили папиросами. Отлично. Эти не усомнятся в праве офицера командовать, а исчезновение подобного быдла не привлечет внимания хозяев.

Остановившись шагах в пяти от полицаев, Хромов громко щелкнул пальцами, привлекая внимание. Те обернулись, подпрыгнули, как в задницы укушенные, и вытянулись во фрунт. Получилось у них так себе, видать, не служили, и навыков соответствующих выработать было неоткуда, но это Хромова не интересовало совершенно. Небрежным движением он поднял руку и поманил их пальцем.

– Komm zu mir! Schnell![92]

Может быть, его произношение какой-нибудь истинный ариец раскусил бы на раз, но сейчас был не тот случай. Для полицая и обычный немецкий солдат уже большое начальство, чего уж говорить об офицере. И неудивительно, что подчинились ему беспрекословно.

– Чего желает герр офицер? – голосом подскочившего полицая можно было сластить патоку. Хромов мысленно поморщился – ну холуй, иначе и не скажешь.

Вместо ответа Хромов махнул рукой, приказывая следовать за ним, и двинулся в сторону заранее примеченного тупичка. Полицаи, недоуменно переглядываясь, шагали следом. Они были удивлены, но не боялись. А зря. Потому что умерли прежде, чем успели схватиться за оружие.

Для разведчиков, полгода учившихся убивать и регулярно оттачивающих навыки на практике, положить троих полицаев было даже не задачей, а так, разминкой. Спокойно довели, спокойно убили, спокойно начали просмотр шоу под названием «допрос предателя». А посмотреть было на что: того, который недавно пресмыкался, Хромов убивать раньше времени был не намерен, а потому лишь вырубил его коротким ударом в челюсть, после чего, прихватив за шиворот, поволок в темноту переулка. Ну а уж там, пару раз макнув башкой в снег, чтобы привести в чувство, начал задавать вопросы.

– Ну что, друг сердечный, таракан запечный, – негромко, почти ласково сказал он, улыбаясь во все уцелевшие после незапланированных приключений зубы. – Рассказывай, как ты дошел до жизни такой. Как Родину продал, как людей наших убивал. Ты рассказывай быстренько, не корчи из себя скромняшку. Мы слушаем. Внимательно слушаем…

– Ва-ва-ва… – лихорадочно дергал челюстью полицай, намертво прижатый железной рукой Хромова к стенке сарая. Твердость опоры за стеной почему-то не внушала ему оптимизма. Напротив, он явно не отказался бы просочиться сквозь бревна. А может, виной тому был кончик трофейного кортика, упирающегося в веко. Хотя и вряд ли, конечно, там и нажима-то было едва кожу пробить. Однако же полицай впечатлился и обмочился. Хорошо еще, афедрон у него оказался достаточно крепок, а то нюхать амбре удовольствие ниже среднего.

– Слышь, гульфик-фюрер, ты что, русский язык забыл?

– Нет! – ответ был удивительно быстрым и четким. – Не забыл. Не убивайте меня, я все скажу. У меня мама…

– Мама – это хорошо. Мама – это пять… – задумчиво прогудел Хромов. – А теперь скажи, она тебе рассказывала, что бывает, когда зубы в шахматном порядке становятся?

Молчание было ему ответом. Видимо, для скудного ума пленного то ли построение фразы, то ли сама мысль оказалось чем-то чересчур сложным. Да уж, если б у него мозги были под стать усам… Как у таракана, право слово. А голова, когда с нее слетела шапка, оказалась плешивая. Хромов едва удержался от смеха. Воистину, какова внешность, таково и содержание…

– Итак, дятел, будешь сотрудничать, или вначале отрезать тебе что-нибудь?

Селиверстов тут же извлек на свет божий устрашающего вида нож. Был у него такой – непонятного происхождения, огромных размеров и с абсолютно нефункциональным, зато брутальным до предела «кишкодером» на обухе. Сей трофей, к слову, из очень качественной стали, еще осенью снятый с одного возомнившего себя крутым немецкого капрала, таскался больше потому, что понты дороже жизни. Правило это родилось не вчера и даже не позавчера и оставалось актуальным. Как использовал свое оружие уже, наверное, успевший разложиться немец, осталось неизвестным, а вот Селиверстов живо пристроил его к делу. В процессе ведения допроса железка помогала уже не раз, и сегодняшний день исключением не являлся.

Увидев тускло поблескивающее лезвие, полицай совсем загрустил. Видать, представил, как ему отпиливают самое дорогое без применения наркоза. Ну или как оно входит – и выходит, таща за собой гроздь свежих кишок. В общем, узнав, что имеется альтернатива мучительной смерти, на сотрудничество он пошел легко и даже радостно.

Буквально через пятнадцать минут разведчики уже находились возле стоящего на окраине старого, но еще крепкого деревянного строения. Как объяснил им ставший невероятно словоохотливым полицай, это были старые конюшни. Их перестали использовать буквально за год до войны и все никак не могли решить, снести обветшавшее и потерявшее даже подобие товарного вида строение на дрова или приспособить подо что-нибудь вроде склада. Немцы особо раздумывать и тянуть не стали – приспособили для содержания пленных, да и делу конец.

Что же, конюшни – значит, конюшни. Даже неплохо, учитывая, что на данном этапе немцев происходящее на окраине интересовало меньше всего. У них в центре города кипиш, куча народу на разборки умчалась… Прямо лихие девяностые наступили.