— Аминь, — сказал отец Браун. — Да, Морис упал, как только Джеймс выстрелил, и лежал, поджидая. Поджидал и его преступный учитель, стоя в стороне.

— Ждем и мы, — сказал Кокспер. — Я, например, больше ждать не могу.

— Джеймс, оглушенный раскаянием, кинулся к упавшему, — продолжал священник. — Пистолет он бросил с отвращением, но Морис держал свой пистолет в руке. Когда старший брат склонился над младшим, тот приподнялся на левом локте и выстрелил. Стрелял он плохо, но на таком расстоянии промахнуться нельзя.

Все были бледны; все долго глядели на священника. Наконец сэр Джон спросил растерянно и тихо:

— Вы уверены во всем этом?

— Да, — отвечал Браун. — Мориса Мэйра, маркиза Марна, я предоставляю вашему милосердию. Сегодня вы объяснили мне, что это такое. Как хорошо для бедных грешников, что если вы и перегибаете, то в сторону милости! Как хорошо, что вы умеете прощать!

— Ну, знаете ли! — вскричал лорд Аутрэм. — Простить этого мерзкого труса? Нет уж, позвольте! Я сказал, что понимаю честный поединок, но такого предателя и убийцу…

— Линчевать бы его! — крикнул Кокспер. — Сжечь живьем. Если вечный огонь не сказки, я и слова не скажу, чтобы спасти его от ада.

— Я не дал бы ему куска хлеба, — проговорил Мэллоу.

— Человеческой милости есть предел, — сказала дрожащим голосом леди Аутрэм.

— Вот именно, — сказал отец Браун. — Этим она и отличается от милости Божьей. Простите, что я не слишком серьезно отнесся к вашим упрекам и наставлениям. Дело в том, что вы готовы простить грехи, которые для вас не греховны. Вы прощаете тех, кто, по-вашему, не совершает преступление, а нарушает условность. Вы терпимы к дуэли, разводу, роману. Вы прощаете, ибо вам нечего прощать.

— Неужели, — спросил Мэллоу, — вы хотите, чтобы я прощал таких мерзавцев?

— Нет, — отвечал священник. — Это мы должны прощать их.

Он резко встал и оглядел собравшихся.

— Мы должны дать им не кусок хлеба, а Святое Причастие, — продолжал он. — Мы должны сказать слово, которое спасет их от ада. Мы одни остаемся с ними, когда их покидает ваша, человеческая милость. Что ж, идите своей нетрудной дорогой, прощая приятные вам грехи и модные пороки, а мы уж, во мраке и тьме, будем утешать тех, кому нужно утешение; тех, кто совершил страшные дела, которых не простит мир и не оправдает совесть. Только священник может простить их. Оставьте же нас с теми, кто низок, как низок был Петр, когда еще не запел петух и не занялась заря.

— Занялась заря… — повторил Мэллоу. — Вы думаете, для него есть надежда?

— Да, — отвечал священник. — Разрешите задать вам неучтивый вопрос. Вы, знатные дамы и мужи чести, никогда не совершили бы того, что совершил несчастный Морис. Ну, хорошо, а если бы совершили, могли бы вы, через много лет, в богатстве и в безопасности, рассказать о себе такую правду?

Никто не ответил. Две женщины и трое мужчин медленно удалились, а священник молча вернулся в печальный замок Марнов.

— …Те убийства, где я играл роль убийцы, — произнес отец Браун, ставя на стол бокал с вином. В этот момент перед ним чередой промелькнули багровые картины преступлений.

— Верно, — продолжал он после недолгой паузы, — что другие до меня играли роли убийц и тем самым избавляли от фактического участия в них. Я был кем-то вроде дублера, в любой момент готовый сыграть убийцу. По крайней мере, я сделал своей обязанностью досконально освоить эту роль. В том смысле, что когда я пытался представить себе то душевное состояние, в котором совершается преступление, я всегда понимал, что мог совершить его в определенной психологической ситуации, но не в какой иной, причем не в обыденной и повседневной. А затем, конечно же, мне становилось известно, кто именно является преступником, и обычно им оказывался не тот, кого считали очевидным подозреваемым.

Например, было бы вполне очевидным заявить, что поэт-революционер убил старого судью, который ненавидел революционеров. Но для поэта-бунтаря это вовсе не причина его убивать. Нет, если задуматься, что собой представляет поэт-бунтарь. И вот я влезаю в шкуру поэта-бунтаря. Пессимиста, анархиста, стремящегося не к реформированию, а к разрушению. Я постарался очистить свой разум от элементов здравомыслия и благоразумия, которые мне удалось унаследовать или приобрести. Я закрыл и занавесил все окна, через которые сверху льется благой дневной свет. Я вообразил себе ум, озаряемый лишь алым светом снизу, огнем, расщепляющим камни и разверзающим бездны небесные.

Но даже представляя себе самые дикие и жуткие видения, я не мог понять, зачем подобному провидцу обрекать себя на смерть, вступая в драку с обычным полицейским или убивая одного из миллионов безмозглых старых дураков, как он бы их называл. Он этого не сделает, сколько бы бунтарских стихов ни написал. Не сделает именно потому, что пишет призывающие к мятежу вирши. Человеку, могущему сочинять песни, нет нужды выражать себя в самоубийстве. Каждый стих для него — само по себе событие, и он всегда жаждет таких событий. Затем я подумал о его антиподе, о том, кто не разрушает этот мир, а всецело от него зависит. Я решил, что, не приведи Господь, сам мог бы стать человеком, для которого мир есть сверкание электрических огней, вне которых царит непроглядная тьма. Человек мирской, который живет внутри и ради этого мира, не верящий ни в какой иной, чей мирской успех и удовольствия суть единственное, что он может вырвать из мрака — вот кто на самом деле сотворит что угодно, если возникнет опасность потерять целый мир и не обрести иного. Не революционер, а респектабельный обыватель пойдет на любое преступление, лишь бы спасти и соблюсти свое благоприличие. Вообразите, что означает разоблачение для, скажем, модного адвоката, причем разоблачение в том, что до сих пор ненавидимо его фешенебельным миром — в отступничестве от патриотизма. Окажись я на его месте и обладай лишь его философией, то одному Богу ведомо, что я мог бы совершить. Вот где особо действенно «упражнение в вере».

— Кое-кто решит, что это упражнение весьма нездорового свойства, — неуверенно заметил Грэндисон Чейз.

— Кое-кто решит, — мрачно возразил отец Браун, — что милосердие и кротость тоже суть нездорового свойства. Возможно, так сочтет наш поэт-бунтарь. Однако я не стану об этом спорить, я лишь попытаюсь ответить на ваш вопрос как я обычно занимаюсь своим делом. Некоторые ваши соотечественники оказали мне честь, спросив, как мне удалось воспрепятствовать судебным ошибкам. Что ж, вернитесь на родину и скажите им, что я предотвращаю их действиями нездорового свойства. Однако я уж никак не хочу, чтобы они решили, что при помощи колдовства.

Чейз, задумчиво нахмурившись, продолжал глядеть на священника. Он был слишком умен, чтобы не понять мысль святого отца, и мог бы также сказать, что обладает слишком здравым умом, чтобы эта мысль ему понравилась. У него сложилось впечатление, что он говорит с одним человеком и в то же время с сотней убийц. Что-то страшноватое ощущалось в этой небольшой фигуре, устроившейся, словно гном, у небольшой печки, и в ощущении, что эта круглая голова вмещает в себе целую вселенную жуткого безумия и воображаемых несправедливостей. Казалось, что в мрачной пустоте за его спиной теснились огромные темные фигуры, призраки знаменитых преступников, сдерживаемых магическим кругом красноватой печки, но готовых разорвать своего хозяина на куски.