Поэтому-то, когда 5 ноября 1796 года за обедом на мельнице Павлу доложили, что из Петербурга прибыл гонец со срочным донесением, великий князь помрачнел.

Какие срочные дела могли быть к нему у матери? Императрица могла, конечно, известить, решилась ли судьба брака великой княжны Александры Павловны со шведским королем, но вероятнее было, что посланец прибыл, чтобы арестовать его и – об этом давно ходили слухи – отвезти в замок Лоде…

– Що там таке? – выходя из-за стола, спросил Павел у гусара-малоросса, принесшего ему это известие.

– Шталмейстер граф Николай Александрович Зубов приихав, Ваше Высочество! – ответил гусар.

– Зубов? Брат Платона?! – Павел нахмурился. Похоже, что сбывались самые пессимистические прогнозы. Зачем, спрашивается, присылать к нему курьером брата всесильного князя Платона Александровича Зубова, последнего любовника матери? – А, богацько их?[156]

Гусар, вспомнив часто слышанную русскую пословицу, решил блеснуть знанием русского языка.

– Один, як пес, приихав, Ваше Высочество.

– Ну, с одним псом можно и справиться, – облегченно проговорил Павел и перекрестился.

Когда Павел узнал настоящую причину появления Николая Зубова в Гатчине, внезапный переход от ожидания ареста к ощущению себя самодержавным правителем вызвал такое сильное удушье, словно на горло накинули петлю. Лицо Павла побагровело, несколько мгновений новый император не мог произнести ни звука.

Он только мотнул головой, глядя на высокого, атлетически сложенного красавца, привезшего ему долгожданную весть.

Николай Зубов вежливо опустил глаза.

Еще не пришло время.

Еще больше четырех лет оставалось до той мартовской ночи, когда зажатой в кулаке табакеркой проломит Николай Зубов голову своего императора…

Наконец, Павел взял себя в руки и приказал закладывать карету…

Не прошло и получаса, как с супругой великой княгиней Марьей Федоровной помчался он в Петербург, навстречу судьбе.

«Проехав Чесменский дворец, наследник вышел из кареты, – пишет Ф.В. Ростопчин. – Я привлек его внимание на красоту ночи. Она была самая тихая и светлая; холода было не более 3 градусов, луна то показывалась из-за облаков, то опять скрывалась. Стихии, как бы в ожидании важной перемены, пребывали в молчании, и царствовала глубокая тишина. Говоря о погоде, я увидел, что наследник устремил взгляд свой на луну, и, при полном ее сиянии, мог я заметить, что глаза его наполнялись слезами, и даже текли слезы по лицу».

О чем думал в эти минуты Павел? Может быть, вспоминал, как везли его, восьмилетнего, июньской ночью 1762 года из Петергофа в Зимний дворец?

Или вспоминал грохот орловских сапог 9 июля 1766 года, когда он, Павел, забился в темную каморку, чтобы не принимать участия в праздновании годовщины восшествия матери на престол, а Орловы начали обыскивать дворец и парк?

Или думал о сне, который минувшей ночью приснился одновременно и ему, и великой княгине? Павел чувствовал в этом сне, что некая невидимая и сверхъестественная сила возносит его к небу. Он часто просыпался, засыпал и опять просыпался от повторения этого же сна. Приметив, что великая княгиня не спит, Павел рассказал ей о своем сновидении и узнал, что и она видела во сне то же самое и тем же самым была разбужена.

Перебросившись несколькими французскими фразами с Федором Васильевичем Ростопчиным, Павел приказал ехать дальше. Дорогою беспрерывно встречались посланные из Петербурга курьеры, они разворачивались назад, и теперь за каретой следовала длинная свита саней.

Около девяти часов вечера прибыли в Зимний дворец.

Великие князья Александр и Константин встретили Павла в мундирах своих гатчинских батальонов.

«Прием, ему сделанный, был уже в лице государя, а не наследника», – пишет Ф.В. Ростопчин.

Павел сразу же прошел к умиравшей матери, которая все еще лежала на полу. Расспросив медиков, есть ли надежда, и, получив отрицательный ответ, Павел приказал поднять мать на кровать и прошел с супругою в угольный кабинет, прилегавший к спальне Екатерины, где она незадолго до этого пила кофе и обдумывала, как составить указ об отрешении Павла от наследования престола.

Всю ночь Павел безвыходно провел во внутренних покоях императрицы, призывая в угольный кабинет тех, с кем хотел разговаривать.

Вызванные должны были проходить через спальню, где все еще шумно дышала императрица. Лицо ее было искажено то ли болью, то ли бессильной злобой. В кабинете тоже слышно было «воздыхание утробы» и хрипение умирающей Екатерины II. По временам из гортани ее извергалась темная мокрота…

В угольном кабинете той ночью Павел принял Алексея Андреевича Аракчеева, прискакавшего по его приказанию вслед за ним из Гатчины.

Воротник Алексея Андреевича забрызгало грязью от скорой езды, и великий князь Александр Павлович, узнав, что Аракчеев выехал из Гатчины в одном мундире, не имея с собой никаких вещей, повел его к себе и дал ему собственную рубашку.

Следом за Алексеем Андреевичем в приемных Зимнего дворца начали появляться гатчинцы в своих непривычных для екатерининских вельмож мундирах.

«Тотчас все приняло иной вид, зашумели шарфы, ботфорты, тесаки, – писал Г.Р. Державин, – и, будто по завоевании города, ворвались в покои везде военные люди с великим шумом»…

Екатерина II еще дышала, когда Павел приказал собрать и запечатать бумаги, находившиеся в кабинете, и, как отмечено в камер-фурьерском журнале, «сам начав собирать оныя прежде всех».

Существует предание, что граф Александр Андреевич Безбородко, помогавший Павлу собирать бумаги, указал на пакет, перевязанный черною лентою. Павел вопросительно взглянул на Безбородко, тот молча кивнул на топившийся камин.

Павел бросил пакет в огонь. Считается, что в пакете было подписанное Екатериной завещание…

Кажется, только этот, перевязанный черною лентой пакет и связывал Екатерину Великую с земной жизнью.

Едва запылал он, объятый пламенем, как стихли хрипы императрицы. Искаженные то ли мукою, то ли бессильной злобою черты лица разгладились, и она превратилась в простую, правда, сильно ожиревшую немецкую старушку…

– Милостивые государи! – выйдя в дежурную комнату, объявил граф Самойлов. – Императрица Екатерина скончалась, а государь Павел Петрович изволил взойти на всероссийский престол.

«Никогда не забуду я этого дня и ночи, проведенных мною в карауле во дворце, – писал Н.А. Саблуков. – Что это была за суета, что за беготня вверх и вниз, взад и вперед! Какие странные костюмы! Какие противоречивые слухи! Императорское семейство то входило в комнату, в которой лежало тело покойной императрицы, то выходило из оной. Одни плакали и рыдали о понесенной потере, другие самонадеянно улыбались в ожидании получить хорошие места».