Однажды муж привел с собой высокого темноусого мичмана, юного, стройного, с бакенбардами, с необычайно густыми волосами.

— Николай Матвеевич Чихачев[138] переходит к нам в экспедицию с «Оливуцы»! — представил муж офицера.

Она уже слышала это имя. Чихачев — один из офицеров, работавших с командой по спасению «Шелихова»; он родственник известнейших ученых братьев Чихачевых, у них вся семья — исследователи.

Мичман картинно вытянулся, щелкнул каблуками и поцеловал розовую от морской воды, холодную руку хозяйки.

— Меня должны благодарить, Екатерина Ивановна, что я отдал Геннадию Ивановичу одного из самых отважных моих офицеров, — говорил Сущев, — прошу любить и жаловать нашего Николая Матвеевича. Уступаю его с болью…

— Государь дал мне право брать офицеров с любого корабля в мою экспедицию, — полушутя оказал Невельской капитану «Оливуцы».

Катя замечала, что он даже шуток не терпит, когда речь идет об амурских устьях.

Матрос дядя Яков, из штрафных, привезенный сюда из Охотска, по сути дела сосланный сюда, пилил дрова с товарищем и приостановился. Давно уж не видал он господ. Зиму жили здесь с Орловым, но тот сам как мужик.

Когда офицеры ушли в палатку, Катя услыхала, как дядя Яков передразнивал:

— Эх, господа! Щелк так да щелк этак! Да к ручке! А поживете в Петровском, пооботретесь. Вот что-то дальше…

«Что это? — подумала она. — Ропот? Сомнения?» Чихачев говорил за столом, что желает стать участником экспедиции. Сущев соглашался, что осуществляются великие и славные замыслы.

Один лишь Невельской был тревожен. Катя знала это по его лицу, по его взору. Сущеву со стороны приятно было видеть величие его дел, а муж, кажется, уж никакого величия не чувствовал. С прибытием в Петровское он был ввергнут в пучину забот и волнений. Офицеры советовали ему не особенно доверять гилякам, говорили, что это дикари и трусы.

— Неужели они могли изменить?

— О! Я покажу этим изменникам! — сжимая кулаки, говорил он вечером, оставшись с женой. — Орлов не посмел рубить лес! А я так на него надеялся!

— Успокойся, мой друг! Не брани несчастных гиляков. Они ведь не виноваты… Послушай, вот здесь я хочу постелить ковер, а вот здесь… Дядя Яков обещал сделать мне еще один столик…

— Я не допускаю мысли, что гиляки окажут сколько-нибудь серьезное сопротивление…

Она любила его пылкость, это вдохновение, что отличало его от всех.

— Но если ты опасаешься маньчжуров, зачем же обижать гиляков? Они добрый народ, как мне кажется.

Утром он вскочил, быстро собрался, полный забот, мыслей, он уже несся своим умом, как на крыльях, куда-то вперед, готовый рушить препятствия.

Загремела команда. Забегали матросы и офицеры.

— Дай мне слово не обижать зря гиляков… Вспомни мою просьбу, когда будешь далеко, — говорила она.

Ей искренне жаль было этот кроткий народ. Но ей жаль было и мужа, он вспыльчив. А он должен быть гуманен. Она понимала, что значит человеколюбие, великодушие и благородство. Ей было бы стыдно, если бы муж ее совершил насилье, был несправедлив. Он сам многое внушил ей. На деле, правда, многое оказалось не так…

В девять часов утра экспедиция с пушками на баркасах готова была к плаванию.

— Простимся… — сказал он ей по-французски и трижды по-русски поцеловал ее.

— Как рано ты меня покидаешь! — шептали ее ослабевшие губы.

Но уж раздалась команда, и Невельской, как бы слушаясь своего боцмана, направился к шлюпке.

Блестела медь пушек. Сверкали штыки десанта. Рослые матросы в тяжелых сапогах сталкивали шлюпки на тихую воду залива, прыгали через борта, поднимали паруса. И вскоре суденышки пошли быстро, с разлету разбивая в брызги гребни волн, шедших, как ей казалось, где-то посередине залива.

«Наша первая разлука!» — думала Катя, провожая взором два паруса. Она почувствовала себя солдаткой, ей было горько, что он уехал, что он подвергается опасности.

— Не горюй, барыня, не плачь… — всхлипывая, приговаривала широколицая бледная Матрена — жена казака Парфентьева с черноглазым ребенком на руках.

Она тоже проводила своего мужа.

— Теперь опять поди на все лето, — сказала, подходя, Алена Калашникова, женщина с крепким свежим лицом и крепкими голыми икрами.

— Нет, они скоро должны быть обратно, — ответила Катя.

— Так всегда говорят! Море ведь! Разве скажешь, когда вернешься? Вот посмотришь, не скоро будут.

Матросские жены обступили ее. Ей и самой хотелось побыть с ними. Геннадий уехал с их мужьями, и она была как равная с ними, такая же матросская жена, пережившая с ними уже не первое горе.

Они при капитане не смели говорить с ней так свободно. Сейчас общая забота свела их, и они как бы считали ее своей и полагали вправе досыта, всласть наговориться с капитаншей. Их давно уж занимала она, с тех пор как велела баб сгружать с корабля, а сама чуть не пошла на дно.

— Тоненькая, хрупкая, нежная, а, видать, с норовом, — говорила Матрена своим подругам.

И вот теперь, когда высушили и убрали избу и Катя ждала мужа, хотя до его возвращения далеко, она с матросскими женами ходила по ягоду в стланцы. Ей все эти дни не хотелось оставаться одной в обстановке, напоминающей разлуку, влекло к людям. Не хотелось брать в руки оставшихся несколько книг.

Бабы ходили собирать хворост и здешнюю ягоду сиксу, и она приносила вязанки сучьев на растопку и корзины вкусной холодной ягоды.

Кедровый стланик местами лежит на песке, его густые колючие ветви стелются. Это лежачий лес с толстыми стволами, которые ползут по земле. Но чем дальше, тем смелей и выше подымаются эти странные маленькие кедры, они рискуют привстать кое-где уже как настоящие деревья, даже выше человеческого роста, их плоские кроны сливаются в одну сплошную низкую зеленую крышу, весь стланик как огромная груда хвои, как сплошной стог или копна, покрывшая площадь в двести сажен шириной и на много верст длиной по всей косе, очень густой от земли до вершины. Этот слой хвои — плотная груда ветвей, как на тысячах подпорок, стоит на коротких, немного корявых стволах. Но кое-где — тропы, местами стланик вырублен гиляками, есть и полянки. Там, где в осенний шторм вода пробила косу и все с нее снесла, а также на вырубках и прогалинах, среди молодого леса и в мелком стланике, где хвоя ниже, можно добраться рукой до сиксы.

Бабы кляли свою жизнь, здешнее место, но, как видно, быстро освоились; они гораздо скорей Кати замечали все вокруг, знали, что тут есть хорошее, чего надо бояться. И она, воспитанная и образованная, чувствовала себя с ними как дитя среди взрослых и лишь удивлялась уму и наблюдательности простых женщин.