неизреченной благодати»: «Блаженны нищие духом». Это Данте-то «нищий духом»! Тот Данте, который сказал: «Нет преград, запретных духу». Какое характерное противоречие, какая раздвоенность – еще не осознанная, но вскоре неизбежно превратящаяся в мучительный душевный разлад Петрарки!

«Смири в нем силу смертных порываний»

«Священная поэма» разворачивает перед нами назидательное зрелище мук и блаженств загробного мира. Но – странное дело! – хотя Данте от первой до последней песни поэмы проводит совершенно средневековую мысль о том, что земная жизнь есть лишь краткий миг подготовки к жизни вечной, – повсюду у него проступает напряженный интерес именно к земной жизни. Данте ведет нас на небо, но приводит на землю. Мучающийся в аду Чакко восклицает:

…я прошу: вернувшись в милый свет,

Напомни людям, что я жил меж ними[840].

Поразительно, что с такой же просьбой обращаются к Данте Брунетто Латини, три гвельфа. Всякий раз, когда Данте хочет расположить к себе души и заставить их рассказать о себе, он обещает им славу и память о них на земле[841].

Пусть память ваша не пройдет бесплодно

В том первом мире, где вы рождены,

Но много солнц продлится всенародно.

Подобные обещания безотказно развязывают языки, и один лишь Бокка находит в себе достаточно здравого смысла, чтобы ответить:

Отстань, уйди; хитрец ты плоховатый:

Нашел чем льстить средь ледяных болот![842]

Обитатели загробного мира думают и говорят о земном. Их волнуют судьбы родного края[843]. Их терзают политические страсти, и, например, для Фаринаты, «гордо озирающего Ад», мысль о поражении гибеллинов «больней, чем ложе мук». Отец Гвидо Кавальканти беспокоится о сыне. Гвидо Монтефельтро опасается опозорить свою честь среди живущих. Нино Висконти горячо сетует на жену, вскоре после его смерти вторично вышедшую замуж. Сапия думает о делах родной Сьены. Адриан заботится о воспитании племянницы. Форезе недоволен бесстыдством флорентийских женских мод. Манфред просит передать привет дочери и опровергает клевету по поводу собственной смерти. Перед мысленным взором страдающего от жажды Адамо блещут «казентинские ручьи, с зеленых гор свергающие в Арно по мягким руслам свежие струи».

В Аду Данте с любопытством смотрит на драку фальшивомонетчика и клятвопреступника и вслушивается в их темпераментную ругань. На протяжении целых тридцати строк читатель наблюдает итальянскую уличную сценку, не очень приличную, зато колоритную, пока не вмешивается разгневанный Вергилий, укоряя пристыженного флорентийца: «Позыв их слушать – низменный позыв»[844]. Значит, удовлетворены и реалистическая наблюдательность Данте, и его христианская порядочность. Непринужденная сочность этой и многих других сцен как будто не вяжется с целями «священной поэмы». Но Данте грешит ради покаяния. И неосознанно лукавый композиционный прием часто позволяет ему вводить в «Комедию» насквозь мирские мотивы. Он разрабатывает их увлеченно и подробно, с тем чтобы тут же – впрочем, вполне искренне – осудить эту увлеченность, свой «низменный позыв».

Появление Данте произвело необыкновенное впечатление на обитателей Чистилища, которые, «дивясь, бледнели, увидав живого». «И толпа счастливых душ глядела в мое лицо, забыв стезю высот и чаянье прекрасного удела». Вид живого человека заставил забыть умерших об ожидающем их вечном блаженстве! В одной из теней Данте узнает своего друга певца Каселлу и просит его спеть.

«Любовь, в душе беседуя со мной», —

Запел он так отрадно, что отрада

И до сих пор звенит во мне струной.

Мой вождь, и я, и душ блаженных стадо

Так радостно ловили каждый звук,

Что лучшего, казалось, нам не надо[845].

Что там лицезрение Бога, что там вечное блаженство, когда звучит, напоминая об оставленной земле, нежная песня Каселлы! На этот раз не устоял даже добродетельный Вергилий. Суровому Катону пришлось гневным окриком напомнить «ленивым душам» об их христианской цели. Ибо хотя Возрождение уже начинается, но Средневековье еще не кончилось.

И так – на каждом шагу. В каждой песне «Комедии» можно найти отражение жадного интереса и любви Данте к миру реальному, а не мистическому. Чего стоят одни лишь сравнения поэмы, в которых оживают перед нами быт Италии и ее природа[846].

Адские могилы, по мнению Данте, сопоставимы с древними кладбищами в Истрин и Провансе, а округлые скважины третьего круга похожи на мраморные купели флорентийской церкви Сан Джованни. Желая дать представление о кручах Чистилища, поэт подчеркивает, что карабкаться по ним труднее, чем по тропе, ведущей от Лериче к Турбии, в горной Лигурии. Но не удовлетворившись этим, в следующей песне перечисляет новые маршруты. Следы обвалов в Аду заставляют его вспомнить о нагромождениях скалистых обломков на реке Адидже близ Вероны. А впечатления от каменных откосов над адской рекой и от плотины, которую воздвигали вдоль беспокойной Бренты, оказываются в пользу падуанских строителей, а не сатаны: их сооружение выше и шире.

Увиденное на том свете – отпечаток пестрых земных ощущений. Азартные игроки в кости; толпа, окружающая глашатая; пение под орган; кипение смолы и трудовое оживление в венецианском Арсенале; ступенчатый подъем к собору Сан-Миньято; живописная изгородь крестьянского виноградника; огни сельской долины в вечерний час, «когда комары сменяют мух», – все служит материалом, из которого Данте творит загробный мир. И чтобы создать картину столпотворения грешных душ, он вспоминает наплыв паломников в Рим в 1300 г. и описывает, как было организовано движение по мосту у замка Святого Ангела. В восьмом круге Ада, как выясняется, дело поставлено точно таким же образом.

Впрочем, мы быстро привыкаем к тому, что грешники то выглядывают из смолы, как лягушки, то тычутся, словно муравьи, то плетутся, подобно овцам, то напоминают церковную процессию. И когда поэт сообщает, что черти топят души, как поварята мясо в супе, – простонародная, грубоватая сочность сравнения вполне в стиле осязаемо материального Ада.

Но вот в Раю, в торжественном богословском финале поэмы, святой Бернард за недостатком времени прерывает свои речи, «как хороший швей, кроящий скупо, если ткани мало». Странная ассоциация для человека, воздевающего взор к Святому Духу! А там, где поэту потребовалось сказать, что хоровод райских мудрецов вновь закружился, – мы читаем: «священный жернов опять стал молоть».

Этот «священный жернов» шокировал не одно поколение литературоведов-дантологов, усматривавших здесь столь редкое для Данте нарушение эстетической меры и вкуса. Однако сегодня подобные детали «Комедии» воспринимаются, пожалуй, как невольный «прием остранения». Одного непринужденного реалистического мазка достаточно, чтобы мистический рассказ поэта вдруг откровенно обнаружил для современного