быть созданы из чего угодно. Для следователей не имело значения, насколько близки были арестованные в прошлом или настоящем, как часто они встречались, – важно было, что связь могла быть найдена. Все контрреволюционеры были воины одной и той же армии, никто не выделялся как незаурядная персона, как харизматик. Следователи, собственно, опирались на «сетевую» структуру троцкистско-зиновьевской социальной конструкции, в которой действительно не было серьезной иерархии – всякий равен другому. Вообще воображаемой структурой почти всех заговоров, которую рисовали в НКВД, никто особо не интересовался, ведь по их логике она почти всегда была «плоской»: Троцкий едва ли не лично указывал покушаться на Эйхе непосредственным исполнителям – может быть, через одно передаточное звено, но не больше.

Материалы НКВД сухи и стандартизированы, хотя и читаются как шпионские романы начинающего писателя. Следователь задавал подследственным деловой тон, сухой и совершенно отчужденный. В отличие от протоколов партийных собраний, настоящий голос человека здесь не расслышать. Язык следователя прям и прост, без лакун и грамматических ошибок, свойственных живой речи. Попытаемся, однако, оживить наше повествование голосами двух женщин. Первый голос принадлежит 39-летней Александре Николаевне Сафоновой, о которой мы писали ранее. Сафонова отбыла 3-летнюю ссылку в Башкирии, изменилась, получила возможность вернуться в партию и поселиться в Москве. Троцкист «Смилга был связан с Сафоновой, отбывавшей ссылку в Ташкенте», отметил Кашкин на следствии[1225].

Но не это нас интересует в первую очередь, а личное письмо, написанное Сафоновой 19 мая 1936 года своему бывшему мужу И. Н. Смирнову. Только-только перековавшись, да и то после огромной работы над собой, автор пытается спасти отца своих детей от увязания в двурушничестве:

Дорогой Иван Никитич!

Конечно, легче и проще было бы говорить с Вами и говорить с глазу на глаз, чем писать Вам, но все же это лучше, чем молчать сегодня, когда вопросы жизнью поставлены ребром и требуют прямого и ясного ответа. Я уверена, что Вы не заподозрите меня в том, что и мои показания на следствии, и это мое письмо к Вам продиктовано желанием оправдать идейно свое «предательство» трусостью и прочими похабными вещами, поэтому об этой стороне дела я не хочу говорить.

Историческими процессами последних лет вынесен в достаточной мере суровый приговор нам с Вами. Все наши утверждения о том, что «руководство ведет страну к гибели», что «Сталин потерял голову и сам не видит, куда ведет, стоя на краю пропасти» и т. д., опрокинуты с неоспоримой ясностью для каждого. Остались наши рассуждения «о живом человеке, попираемом современным режимом», и остались разговоры об «удушении живой мысли в партии». Пусть не покажется Вам это парадоксальным, но я пришла к глубочайшему убеждению, что именно мы с Вами, а не кто другой, оказались в роли душителей живой мысли в партии, мешая и продолжая мешать нормальной жизни партии по сегодняшний день. Мы с Вами научили некоторые группы людей в партии беззастенчиво-наглой лжи перед партией: «Можно признавать одно, а думать другое», «можно обещать одно, а делать другое».

Ведь мы с Вами провозгласили это в партии с легкой руки Зиновьева. Мы вынудили партию до крайности заострить вопросы бдительности, мы с Вами изо дня в день по сегодняшний час пытались обманывать эту бдительность, скрывая троцкистов внутри партии, тем самым мешая и затрудняя развитие живой мысли в партии. Сделав все, что могли, чтобы мешать нормальной жизни партии, мы теперь хотим с Вами сказать, что это дело руководства, а мы здесь лишь страдающая сторона.

А живой человек в стране растет, и это вовсе не только те люди, которые говорят с трибуны в Москве. Я видала этих живых людей, идущих из массы, в Ташкенте. Мы как-то не хотим замечать этих процессов. Здесь я в большей мере, чем Вы, повинна в том, что не задумалась до конца раньше над этим вопросом, у меня к тому было больше возможностей – не мешали решетки. Видела я этого человека, а выводов не делала, может быть, потому, что первый вывод, который нужно было сделать, был слишком суровым приговором над нашей с Вами жизнью за последние 10 лет. Сегодня мы остались одни. Впрочем, пытается нас защищать редактор Таймса. Неужели вот от эдакого «защитника» не переворачивается у Вас все нутро. А за его спиной я с такой ясностью увидела дирижирующую фигуру Троцкого, а через него я почувствовала с содроганием и свою причастность к этому представителю буржуазии. Думаю, что и у Вас было такое же ощущение. А ведь если бы мы с Вами имели возможность в 33–34–35 году послать информацию в Бюл[летень] Троцкого «о жестокостях, творимых Сталиным по отношению к людям своей партии», разве бы мы не сделали этого, я бы, по крайней мере, сделала это без всяких сомнений. И все это в условиях, когда идет столь сложная и трудная борьба за мир.

А теперь насчет этих жестокостей. Второй парадокс – и я, и вы прекрасно знаем, что в тюрьмах, в ссылках, в изоляторах, лагерях сидит уйма людей, действительно преданных партии, давно идейно и организационно порвавших с троцкизмом. И опять тот же жестокий ответ: этих людей мы с вами загнали за тюремные решетки, обманывая партию, мы вырвали у нее критерий, с помощью которого она могла бы определить этих людей.

Мы заставили партию не верить никаким заявлениям. Мы поставили эту категорию людей в совершенно невыносимые условия. И они это понимают и платят глубочайшей ненавистью. И это жестокость, за которую отвечаем только мы, а не кто другой.

Теперь жестокость по отношению к инакомыслящим. Но если быть искренним до конца, то и тут мы с Вами в качестве обвиняемых. Убийство Кирова со всей ясностью показало – к чему приводит это инакомыслие в условиях нашей страны.

Я последние годы не испытала на себе остроты репрессий, а тем не менее вот сейчас я задаю себе вопрос – как это так получилось, что идейно я отошла довольно далеко за последние два года от троцкистских позиций.

Вы чуяли и знаете мои настроения по письмам, а вот организационно порвать с троцкизмом я не могла.

И до последних дней – худо ли, хорошо ли, я продолжала организационную работу.

Я в своих показаниях сказала, что вы до последних дней являетесь идейно-политическим центром для троцкистских организаций. И Вы знаете, что это действительно так. Все люди, выходившие из ИЗО, в один голос говорили мне и от Вашего имени, и о Вас, о том, что И. Н. сидит и не собирается делать никаких шагов для примирения с руководством. Вас почти каждый троцкист в стране рассматривает как