— Я понимаю, Гейл.

Спустя некоторое время она спросила:

— Что он для тебя значит, Гейл? Что-то вроде храма?

— Что-то вроде власяницы, — ответил Винанд.

Когда она ушла наверх, он подошёл к окну и некоторое время стоял там, глядя на небо. Он откинул голову назад, чувствуя, как напряглись мышцы шеи, и думал, что, возможно, особая торжественность созерцания неба исходит не от того, о чём размышляешь, а именно от того, что голова откинута назад.

— Основная проблема современного мира, — сказал Эллсворт Тухи, — заключается в заблуждении, что свобода и принуждение несовместимы. Для того чтобы решить те гигантские проблемы, которые ведут к гибели современный мир, необходимо внести ясность в наши воззрения. По существу, свобода и принуждение — это одно и то же. Вот простой пример. Светофоры ограничивают вашу свободу — вы не можете пересечь улицу, где вам хочется. Но это ограничение есть ваша свобода не попасть под машину. Если бы вам предоставили работу, запретив оставлять её, это ущемило бы ваше право выбирать ту область деятельности, которая вам нравится. Но одновременно освободило бы от страха перед безработицей. Как только на нас налагается новое обязательство, мы автоматически получаем новую свободу. Эти два явления неразделимы. Только принимая всяческие ограничения, мы обретаем истинную свободу.

— Правильно! — воскликнул Митчел Лейтон. Это был настоящий вопль, резкий, пронзительно внезапный, как пожарная сирена.

Гости посмотрели на Митчела Лейтона. Он полулежал в кресле, обитом гобеленом, вытянув ноги вперёд, как несносный ребёнок, гордый своей неуклюжей позой. Почти всё в облике Митчела Лейтона было несоразмерно: его тело начало расти, обещая стать высоким, но этого не случилось — длинный торс покоился на коротких, толстых ногах; кости его лица были тонкими, но плоть, покрывающая их, сыграла с ним злую шутку: её было недостаточно, чтобы лицо выглядело полным, но вполне достаточно, чтобы предположить, что он хронически болен свинкой. Митчел Лейтон выглядел постоянно надутым. Это было обычным выражением его лица. Казалось, будто он дуется всем телом.

Митчел Лейтон унаследовал четверть миллиарда долларов и потратил тридцать три года жизни, чтобы загладить эту свою вину.

Эллсворт Тухи, облачённый в смокинг, стоял, опершись на бюро. Его ленивое равнодушие носило оттенок благосклонной непринуждённости и некоторой наглости, как будто окружающие отнюдь не заслуживали проявления хороших манер. Взгляд его блуждал по комнате, обстановка которой не была ни современной, ни колониальной. Меблировка являла собой гладкие поверхности и изогнутые наподобие лебединых шей опоры, повсюду были зеркала в чёрных рамах и множество светильников, ковры и хром; объединяло всё это лишь одно — немыслимая цена, заплаченная за каждую вещь.

— Правильно, — воинственно произнёс Митчел Лейтон, будто знал, что никто с ним не согласится, и хотел заранее всех оскорбить. — Люди слишком суетятся вокруг понятия свободы. Я хочу сказать, что это неопределимое, затасканное понятие. И я далеко не уверен, что это такое уж благо. Я полагаю, что люди будут значительно счастливее в регулируемом обществе с определёнными правилами и единым порядком — как в народном танце. Вы ведь знаете, как прекрасен народный танец. И как ритмичен. И всё потому, что над ним потрудились многие поколения, и люди не позволят какому-нибудь глупцу изменить его. Это именно то, что нам нужно. Я хочу сказать: порядок и ритм. И конечно, красота.

— Это удачное сравнение, Митч, — заметил Эллсворт Тухи. — Я всегда говорил, что у тебя творческое воображение.

— Я хочу сказать, что людей делает несчастными не ограниченность выбора, а неограниченный выбор, — добавил Митчел Лейтон. — Решать, человек должен всегда решать, хотя его раздирают противоречия. В регулируемом обществе человек чувствует себя в безопасности. Никто не будет ему докучать, чтобы он что-то предпринимал. Ничего и не надо будет предпринимать, только, конечно, необходимо трудиться на благо общества.

— Важны только духовные ценности, — сказал Гомер Слоттерн. — Надо идти в ногу со временем. Наш век — век духовных ценностей.

У Гомера Слоттерна было широкое лицо с сонными глазами. Пуговицы из рубинов и изумрудов напоминали пятна от салата на его накрахмаленной белой рубашке. Он был владельцем трёх универсальных магазинов.

— Необходим закон, обязывающий каждого изучать таинственные загадки древнего мира, — сказал Митчел Лейтон. — Они высечены на камнях египетских пирамид.

— Ты прав, Митч, — согласился Гомер Слоттерн. — В защиту мистицизма можно многое сказать. С одной стороны. С другой — диалектический материализм…

— Они не противоречат друг другу, — презрительно промычал Митчел Лейтон. — В будущем общество соединит их.

— Дело в том, — заметил Эллсворт Тухи, — что оба являются проявлением одного и того же — единой цели. — Его очки засверкали, как будто освещённые изнутри; он наслаждался своим оригинальным утверждением.

— Для меня единственным моральным принципом является бескорыстие, — сказала Джессика Пратт, — самый благородный принцип, священный долг, значительно более важный, чем свобода. Бескорыстие — единственный путь к счастью. Я расстреляла бы всех противников этого принципа, чтобы не мучились. Они всё равно не могут быть счастливыми.

Джессика Пратт говорила задумчиво. У неё было нежное увядающее лицо; её дряблая кожа без всякой косметики производила странное впечатление, — казалось, дотронься до неё и на пальце останется белёсое пятнышко пыли.

Джессика Пратт принадлежала к одной из старых американских семей, у неё не было денег, но была одна большая страсть — любовь к младшей сестре Рене. Они рано остались сиротами, и она посвятила свою жизнь воспитанию Рене. Она пожертвовала всем: не вышла замуж, долгие годы боролась, плела интриги, строила тайные планы, но добилась своего — Рене вышла замуж, её мужем стал Гомер Слоттерн.

Рене Слоттерн свернулась калачиком на низком диванчике и жевала арахис. Время от времени она протягивала руку к хрустальной вазе за очередной порцией, и этим её физические усилия ограничивались. Её бесцветные глаза на бледном лице были спокойны.

— Это уж слишком, Джесси, — заметил Гомер Слоттерн. — Нельзя требовать, чтобы все были святыми.

— А я и не требую, — робко возразила Джессика. — Я давно ничего не требую. Что нам нужно, так это образование. Думаю, мистер Тухи понимает меня. Если заставить каждого получить хорошее образование, мир будет намного лучше. Если мы заставим людей совершать благие дела, они смогут стать счастливыми.

— Это совершенно пустой спор, — вмешалась Ева Лейтон. — Ни один мало-мальски культурный человек сегодня не верит в свободу. Это устарело. Будущее за социальным планированием. Принуждение — закон природы. Вот так, и это очевидно.

Ева Лейтон была красива. Свет люстры освещал её лицо, обрамлённое прямыми чёрными волосами, бледно-зелёный атлас её платья казался живым. Он мягко струился вдоль тела, и казалось, вот-вот обнажит нежную кожу. Ева обладала особым даром выбирать ткани и духи, столь же современные, как алюминиевые столешницы. Она была подобна Венере, поднимавшейся из люка подводной лодки.