– Представь себе – да. Он, как настоящий джентльмен, поблагодарил даму за оказанную ему честь и сказал, что он не свободен, что у него на родине, именно – в Москве, есть возлюбленная.

Хая наконец догадалась, к чему подводит Самородов.

– Так прямо и сказал? – спросила она, оглянувшись не на рассказчика, а на его повесившего голову друга.

Самородов деликатно промолчал, предоставив теперь разоблаченному влюбленному отдуваться самому.

– Так прямо… – глухо отозвался Мещерин.

– В таком случае этому джентльмену следовало бы не оставлять нас в неведении, а открыть предмет своей пламенной страсти, – продолжила пытать его Хая. – Кто же эта избранная счастливица?

Мещерин отвернулся.

– Ну, Володя, – призвал его к ответу Самородов. – Сказав «а», надо говорить и «бэ». Давай уж, сознавайся во всем. Просим, просим… Здесь все свои…

Мещерин, стараясь делать это незаметно, покосился глазами направо и налево: не услышит ли его кто посторонний?

– Хая… – выдавил он наконец. – Я говорил о тебе… Это ты… Я прошу твоей руки, – произнес он совсем уже тихо.

Девушка ничего не ответила. Она сосредоточенно смотрела под ноги.

Тогда Самородов, который шел все это время между ними, отстал на полшага, взял Хаю за левую руку, Мещерина – за правую и соединил их руки.

– Объявляю вас женихом и невестой, – прошептал он. – И будета два в плоть едину.

До Ваганьковского кладбища процессия добралась спокойно, без происшествий. Так же спокойно колонны от Ваганькова разошлись по районам. Однако уже этим вечером стало известно, что одна колонна, человек около ста, состоящая преимущественно из студентов университета, попала в полицейско-черносотенную засаду на самой Моховой. Когда манифестанты, воодушевленные успехом дня, осознанием своей силы, перед которой власть вместе со своими опричниками-казаками и охотнорядскими прихвостнями натурально спасовала, и строившие уже самые смелые планы дальнейшего наступления, когда они подошли к родным университетским стенам, которые по поговорке помогают, с противоположной стороны Моховой, из слуховых окон в крыше Манежа, из других зданий, по ним был открыта ружейная стрельба. Несколько человек свалилось замертво. Десятки получили ранения. Это была коварная, предательская месть власти за испытанное ею в этот день унижение, – хоть так возместить! хоть так отыграться!

Ровно в полдень 7 декабря над притихшей Москвой раздался протяжный и тревожный, будто предвещавший неладное, гудок. Это был призыв к всеобщей политической стачке. Тотчас тысячи мастеровых, рабочих, служащих, студентов, бывших наготове, напряженно ожидавших зова этого сигнала, побросали свои мастерские, цеха, конторы, аудитории и, подняв красные флаги, вышли на улицу. На иных флагах аршинными буквами прямо указывалась цель стачки: «Да здравствует вооруженное восстание!»

В Леонтьевском переулке собралась толпа не менее чем в тысячу человек – в основном рабочие типографии Мамонтова. Настроены все были решительно: сейчас в бой! на штурм! В двух шагах от Леонтьевского находились важнейшие московские властные резиденции: пойдешь налево, как говорится, – дом обер-полицмейстера, направо, за углом Тверской, – генерал-губернаторовы апартаменты. Типографские решили не мелочиться – что там какой-то полицмейстер? – а сразу идти на Тверскую и занимать главноначальствующую московскую квартиру. В успехе никто не сомневался: свергнем могучей рукою! час искупления пробил! Знамя только повыше да шаг потверже! Но едва колонна подошла к Тверской, ее атаковали драгуны. Побоище у Манежа 20 октября ничему повстанцев не научило – они точно так же снова угодили в засаду. С этой крови в Леонтьевском началась московская декабрьская драма.

Тем же вечером Мещерин с Самородовым и еще с несколькими своими дружинниками завладели целым арсеналом. Двумя группами, насколько возможно незаметно, они пробрались на Большую Лубянку, и, разоружив прежде городового, выломали дверь в расположенном там оружейном магазине. Выбрали именно этот магазин они не случайно – им указал на него Саломеев: по его сведениям, там их должна была ожидать богатая добыча. И правда, от обилия оружия у дружинников глаза разбежались: десятки пистолетов и винтовок, будто специально для них кем-то приготовленных, были развешаны по стенам, разложены по прилавку, на полу возле двери стояло несколько ящиков с патронами. Всего захваченного дружинниками хватило бы, чтобы вооружить по меньшей мере полуроту. Правда, пользы повстанцам это оружие так и не принесло.

Опять же по указанию Саломеева захваченный арсенал Мещерин доставил на Чистые пруды, в реальное училище, где находился штаб боевых дружин. В этом училище Мещерин, Самородов и еще несколько служивых начальников дружин обучали не нюхавших пороха новичков основам военного искусства.

Через два дня после взятия налетом оружейного магазина Мещерин с Самородовым опять показывали дружинникам приемы обращения с оружием, учили стрелять по мишеням. В этот раз в училище собралось, как никогда, много народу. Распоряжался над всеми Саломеев – после недавнего ареста почти всего Федеративного совета, которого он счастливо избежал, товарищ Дантон теперь являлся одним из руководителей восстания.

Вечером в полуподвал, где Мещерин и другие начальники дружин занимались с новобранцами, вбежал, громко стуча сапогами, расхристанный рабочий и закричал:

– Полиция! Полиция! Нас окружили!

От этого истерического крика чуть было не вышла паника. Все, как по команде, куда-то рванулись бежать, сталкиваясь и мешая друг другу, кто-то упал, кое-то даже бросил на пол оружие.

– К оружию! – прокричал Мещерин на все училище. – У кого винтовки – занять оборону на лестнице! С пистолетами – марш по этажам, встать на позицию к окнам! Македонцы, ко мне!

Македонцами именовались дружинники, обученные управляться с самодельными бомбами-македонками.

Все снова рванулись бежать, но на этот раз уже каждый боец знал свой маневр.

Когда Мещерин с Самородовым выбрались из подвала, входную дверь снаружи крушили солдаты, видимо, прикладами.

– Готовьсь! – приказал Мещерин своим дружинникам, расположившимся на лестнице, и поднял уже руку, чтобы, едва неприятель ворвется внутрь, скомандовать дать по нему залп.

Но в это время с верхнего этажа сбежал полотняно-белый Саломеев.

– Товарищи! Товарищи! – выкрикнул он высоким дрожащим голосом. – Не стрелять!

Мещерин от такого явления замешался и опустил руку. Дружинники в недоумении смотрели то на того, то на другого.

Тут двери с треском распахнулись, и в вестибюль, предводительствуемые офицером в чине ротмистра, с винтовками наперевес, осторожно, будто не желая спровоцировать дружинников сгоряча спустить курок, вошли солдаты, с дюжину всех, и выстроились в шеренгу.

Саломеев, наконец взяв себя в руки, уверенно подошел к офицеру, предводительствующему этою командой.