в их интересах в долгосрочной перспективе. Однако турки предсказуемо решили просить мира, и именно теперь Венеция обнаружила, сколь опрометчиво она заключила союз с австрийцами. Империя, столкнувшись с новыми угрозами со стороны Испании, желала заключить быстрое соглашение и обращала мало внимания на территориальные претензии Венеции на том ложном основании, что победа на Корфу и последующие удачи Венеции были прямым следствием победы принца Евгения при Петервардейне. В результате, когда стороны встретились в мае 1718 г. в Пожареваце при посредничестве Англии и Голландии, венецианский посол Карло Руццини, несмотря на свой дипломатический опыт в Карловице и Утрехте, обнаружил, что он не может как-либо воздействовать на своих коллег. В течение шести часов он обращался к ним с требованием вернуть Венеции Суду и Спиналонгу, Тинос, Ки́тиру (Киферы) и Морею или, в случае невозможности возвращения Мореи, расширить территорию Венеции на юге Албании до Скутари и Дульчиньо[364] – пиратской крепости, которую республика очень хотела ликвидировать. К несчастью, речь Руццини совпала по времени с сообщением о том, что 18-тысячное испанское войско только что высадилось на принадлежавшем Австрии острове Сардиния, и его предложения отвергли. Венеции пришлось удовольствоваться Китирой, Бутринто, Превезой и Войницей, а также несколькими приграничными крепостями в Далмации – правда, там она должна была позволить туркам иметь свободное сообщение с Рагузой. Это была крайне скудная награда за все усилия и расходы последних четырех лет и за подвиги Шуленбурга, Фланджини и прочих.

В Пожареваце были в последний раз обозначены границы Венецианской империи, какой она была на тот момент. Больше у нее не было ни потерь, ни приобретений, ни обмена; поэтому сейчас самое время описать ее владения. Помимо старого города, городков и островов в Лагуне, в состав империи на суше входили провинции Бергамо, Брешиа, Кремона, Верона, Виченца, область Полезине, Ровиго и Тревизская марка, включая Фельтре, Беллуно и Кадоре. На побережье залива республика включала в себя Фриули, Истрию и Далмацию с их островами, Северную Албанию с Каттаро (Котор), Бутринти, Паргой, Превезой и Войницей, Ионические острова – Корфу, Паксос и Антипаксос, остров Святой Мавры (Лефкас), Кефалонию, Итаку, Закинф и Строфадес; и наконец, остров Китира к югу от Мореи. Это все.

Пожаревацкий (Пассаровицкий) договор был подписан 21 июля 1718 г. Ровно два месяца спустя, во время одного из ужасных летних штормов, молния ударила в пороховой склад в старой крепости на Корфу. От взрыва загорелись еще три военных склада, и крепость была практически уничтожена. Дворец наместника превратился в руины, капитан-генерал и несколько его подчиненных погибли. За долю секунды природе удалось добиться большего, чем всем турецким войскам за несколько месяцев; тщетность недавней войны стала как никогда ясна. И все же, когда эта весть дошла до Венеции, среди всех жалоб был слышен спокойный и тихий голос оптимиста: а если такой же шторм двухлетней давности повлек бы тот же результат? Возможно, несмотря на все внешние проявления, Господь Всемогущий все-таки на стороне Венеции.

Вскоре к этому оптимистичному голосу присоединился второй – голос политического реалиста, который видел, что эпоха имперского величия завершилась; что завоевания Морозини не принесли Венеции ничего, кроме тревог, и что ей лучше обойтись без них. Пожаревацкий мир, каким бы бесславным он ни казался, уладил разногласия республики с турками и провозгласил вечную дружбу с Австрией Габсбургов – единственной державой, которая могла представлять собой серьезную политическую угрозу. Результатом стал мир, который продлился большую часть XVIII столетия, пока пришествие Наполеона не положило конец существованию самой республики.

45

XVIII век

(1718 –1789)

А Венеция лишь цветеньем оказалась хороша.

Жатва вся ее – земная: смехом радости дыша,

Кончили они лобзанье, – уцелела ли душа?[365]

Роберт Браунинг. Токката Галуппи

«Так закончилась история Венеции» («Ici finit I’histoire de Venise»), – писал граф Пьер Дарю, когда добрался до этого места в своем монументальном труде, завершенном в 1821 г.; и, несмотря на то что впереди были еще три толстых тома, он не так уж ошибался.

Она пришла [продолжил он] к пассивному существованию. Не было больше войн, которые нужно выдержать, мирных договоров, которые следует заключить, или желаний, которые требуют выражения. Она стала обычным наблюдателем за событиями, полная решимости не участвовать в них и притворяющаяся, что они ее не интересуют… Одинокая среди соседних стран, невозмутимая в своем равнодушии, слепая к собственным интересам, нечувствительная к оскорблениям, она жертвует всем ради одной цели – не причинять обид другим государствам и сохранить долгий мир.

Дарю, давний соратник Наполеона, отличившийся при отступлении из Москвы, прежде чем стать столпом Французской академии, не пытается скрыть своего отвращения к столь трусливой политике. В наши дни мы склонны смотреть на нее более благосклонно, и читатель этой книги, несомненно, будет рад, когда обнаружит, что 70 лет описаны всего в одной главе. Однако всегда есть нечто печальное в зрелище уходящего величия; и какими бы завораживающими ни казались нам все картины vedutisti[366] и описания Венеции, дошедшие до нас из XVII в., невозможно закрыть глаза на то, что город, некогда бывший бесспорным хозяином Средиземноморья (не говоря уже о «четверти и получетверти Римской империи»), больше не мог контролировать подходы к собственной лагуне; или что люди, на протяжении столетий известные как самые умелые мореплаватели, самые проницательные и храбрые купцы и искатели приключений своего времени, стали больше известны как ловкие скопидомы и интриганы, азартные игроки и сводники.

Именно поэтому политическую историю Светлейшей республики после Пожаревацкого мира можно пересказать на нескольких страницах. Дожи сменяли друг друга, но яркие черты их правления заключались уже не в их поступках, а скорее в том, чего им удавалось не сделать: это были войны, которых они избежали, союзы, от которых они уклонились, обязательства, которые они игнорировали. Так что историк, исключительно из самозащиты, вынужден сменить метод: отойти (по крайней мере отчасти) от строго хронологического подхода и описывать лишь некоторые эпизоды, пытаясь проанализировать политический и моральный упадок Венеции через рассмотрение его симптомов, а не через фиксацию повседневного развития событий. Кроме того, в отличие от предыдущих глав он может ограничиться внутренними делами, поскольку для Венеции XVIII в. (так же, как и для Швейцарии на протяжении многих столетий) международные отношения словно бы не существовали. Одновременно он может себе