— И вы, вы говорите это, панна Изабелла?..

— Видно, так суждено, — ответила она, улыбаясь.

Он страстно припал к ее руке, которой она не отнимала, потом отошел к окну и снял что-то с шеи.

— Примите от меня эту вещицу, — сказал он, подавая ей золотой медальон на цепочке.

Панна Изабелла принялась с любопытством его рассматривать.

— Странный подарок, не правда ли? — сказал Вокульский, раскрывая медальон. — Видите вот эту пластинку, легонькую, как паутина?.. Представьте, это драгоценность, какой не найдешь ни в одной сокровищнице мира, зернышко великого изобретения, которое может изменить судьбы человечества. Кто знает, не родятся ли из этой пластинки воздушные корабли… Но не о том сейчас речь… Отдавая ее в ваши руки, я вместе с нею вручаю вам свою будущность…

— Так это талисман?

— Почти. Ради этой вещицы я мог бы уехать за границу и все мое состояние и остаток жизни отдать новой работе. Быть может, потом оказалось бы, что это пустая потеря времени, что мною владела мания, но, во всяком случае, мысль об этом изобретении была единственной вашей соперницей. Единственной… — повторил он с ударением.

— Вы собирались нас покинуть?

— И не далее, как сегодня утром. Поэтому я отдаю вам этот амулет. Отныне для меня нет на свете иного счастья, кроме вас… Вы — или смерть!

— Если так, то беру вас в плен, — сказала панна Изабелла и повесила амулет на шею. И, опуская его за лиф, потупилась и покраснела.

«Какой же я негодяй! — подумал Вокульский. — И такую женщину я смел подозревать… Ах, подлец!»

По дороге домой он зашел в магазин. У него было такое сияющее лицо, что пан Игнаций даже испугался.

— Что с тобой? — спросил он.

— Поздравь меня! Панна Ленцкая — моя невеста.

Но Жецкий побледнел и не поздравил его.

— Я получил письмо от Мрачевского, — сказал он после долгой паузы. — Как тебе известно, Сузин еще в феврале послал его во Францию.

— И что ж? — прервал его Вокульский.

— Так вот, он пишет мне из Лиона, что Людвик Ставский благополучно здравствует и живет в Алжире под фамилией Эрнста Вальтера. Кажется, торгует вином. Кто-то видел его в прошлом году.

— Мы это проверим, — ответил Вокульский и спокойно записал адрес в алфавитном указателе.

С тех пор он все вечера проводил у Ленцких и даже получил приглашение у них обедать.

Несколько дней спустя к нему пришел Жецкий.

— Ну что, старина, — весело приветствовал его Вокульский, — как там принц Люлю?.. А ты все еще сердишься на Шлангбаума, что он смел купить магазин?..

Старый приказчик мрачно тряхнул головой.

— Пани Ставская, — сказал он, — уже не ходит к Миллеровой… Она прихворнула… поговаривает об отъезде из Варшавы… Ты не навестишь ее?..

— Да, надо бы зайти, — ответил Вокульский, потирая лоб. — Ты говорил с нею насчет магазина?

— Конечно; даже одолжил ей тысячу двести рублей.

— Из твоих скудных сбережений?.. А почему она не займет у меня?

Жецкий промолчал.

К двум часам Вокульский поехал к Ставской. Она очень осунулась, и ее кроткие глаза казались еще больше и грустнее.

— Что же это, — спросил Вокульский, — я слышал, вы хотите уехать из Варшавы?

— Да… Может быть, муж вернется… — отвечала она сдавленным голосом.

— Жецкий говорил мне об этом, и, если позволите, я постараюсь проверить это известие…

Ставская залилась слезами.

— Вы так добры к нам… — шепнула она. — Будьте же счастливы…

В это же время Вонсовская нанесла визит панне Изабелле и узнала, что Вокульский получил ее согласие.

— Наконец-то, — сказала пани Вонсовская. — Я думала, ты никогда не решишься.

— Видишь, я сделала тебе приятный сюрприз, — ответила панна Изабелла. — Как бы то ни было, он будет идеальным мужем: богатый, незаурядный, а главное — необычайно кроткий. Он не только не ревнует, но даже извиняется за подозрения. Это меня окончательно обезоружило… У истинной любви — на глазах повязка… Ты молчишь?

— Я думаю.

— О чем?

— Если он знает тебя так же, как ты его, то вы совсем друг друга не знаете.

— Тем приятнее проведем мы медовый месяц.

— От души желаю.

С середины апреля баронесса Кшешовская круто изменила образ жизни.

Раньше она день-деньской только и делала что распекала Марианну, писала жильцам грозные уведомления по поводу мусора на лестнице да допрашивала дворника: не сорвано ли объявление о сдаче квартир, ночуют ли дома девушки из парижской прачечной, не приходил ли околоточный по какому-нибудь делу? И велела ему хорошенько присматриваться к тем, кто пожелает снять помещение в четвертом этаже, особенно к молодым, в случае же если это окажутся студенты, отказывать, говоря, что квартира уже сдана.

— Смотри же, Каспер, не забудь, — говорила она в заключение, — прогоню тебя вон, если вотрется сюда какой-нибудь студент. Хватит с меня этих нигилистов, развратников, безбожников, которые таскают сюда человеческие черепа!..

После каждой такой беседы дворник, вернувшись в свою каморку, швырял шапку на стол и кричал:

— Ей-богу, повешусь или сбегу от такой хозяйки, черт бы ее побрал! Дворник и на рынок по пятницам ходи, и в аптеку бегай по два раза на дню, и белье катать носи, и пес ее знает, куда только не вздумает посылать! Она уже посулилась, что будет меня с собой на кладбище возить, могилку прибирать… Слыханное ли дело! Уйду, уйду отсюда на святого Яна, хоть бы пришлось двадцать рублей отступного дать…

Но с середины апреля баронесса стала ласковей. Этому способствовало несколько обстоятельств.

Во-первых, однажды к ней пришел незнакомый юрист с конфиденциальным вопросом: известно ли ей что-нибудь о средствах барона?.. А если бы таковые имелись (в чем он, впрочем, сомневался), то следовало бы их указать, дабы избавить барона от позора, ибо его кредиторы готовы прибегнуть к крайним мерам.

Баронесса торжественно заверила адвоката, что супруг ее при всем своем коварстве и жестокосердии никакими денежными средствами не располагает. Тут она истерически разрыдалась, что заставило адвоката поспешно ретироваться. Однако, как только жрец правосудия удалился, баронесса чрезвычайно быстро пришла в себя и, кликнув Марианну, обратилась к ней необычно спокойным тоном.

— Нужно будет повесить чистые занавески, Марыся; я предчуствую, что наш несчастный барин скоро одумается.

Несколько дней спустя к баронессе явился князь собственной персоной. Они заперлись в дальней комнате, и, пока говорили, баронесса успела раза три разрыдаться и один раз упасть в обморок. Но о чем они говорили, этого не знала даже Марианна. По уходе князя баронесса велела немедля позвать Марушевича, а когда тот прибежал, сказала удивительно кротким голосом, перемежая речь свою вздохами: