вопросов не разделяю политики ЦК. В частности, не могу не указать на решительное свое несогласие с установившимся партийным режимом, который из средства разрешения стоящих перед пролетариатом исторических задач превращается в средство усиления и без того огромной власти бюрократии внутри страны, вовне мешает созданию революционного единства в рядах пролетариата»[1228].

23 августа 1936 года в 8 часов вечера – за считаные часы до смерти – Смирнов писал своей второй жене, Марии Григорьевне Короп, из Суздальского политизолятора.

Моя дорогая Марусенька, сейчас суд удалился для вынесения приговора, и через 4 часа я буду его знать. Ты уже знаешь, что обвинитель потребовал расстрела, и это, кажется, совпадает с общим настроением рабочих к этому делу. И я не знаю, буду ли я жив или сегодня ночью уйду в небытие. И вот в этом втором случае я хотел бы сказать тебе свое последнее слово. Я пришел к твердому выводу, что вся наша прошлая троцкистская деятельность была огромной ошибкой, идущей вразрез с историческим ходом жизни. Я хотел бы, чтобы ты это поняла и сделала нужный вывод.

Когда я уезжал из Суздаля 7‑го мая, ты мне сказала, что если меня не будет, то и ты тоже уйдешь из жизни. Я не хочу этого и не хочу умирать с сознанием, что увлекаю с собою в могилу и тебя. Поэтому я прошу тебя жить, хотя бы во имя моей любви к тебе.

Ужасно тяжело умирать от руки рабочего государства. Еще ужасней это тем, что разрушаешь этим твою жизнь. Я не дал тебе ничего, кроме величайших испытаний и страданий, а мне так много хотелось тебе дать. Но если это не пришлось, то я хотел бы, чтоб ты без меня жила бы полною и, если можно, счастливою жизнью. Нельзя в наше время добровольно уходить из жизни. Смотри, что происходит в мире! Люди, Европа накануне войны – это будет неслыханно кровавое время, из которого в конце концов родится новый мир. Полжизни у тебя ушло на нашу революцию. Но то, что идет на нас, потребует много больше сил, чем наша революция. И вот во имя этих больших целей и надо продолжать жить. Ты найдешь в новой борьбе забвение о моей горькой участи и быть может найдешь и новую личную жизнь, и я бы хотел этого для тебя.

Одно слово о себе. Я относительно спокоен. Я отдал партии все, что мог, и даже больше, чем мог. Если партия найдет нужным взять мою жизнь, то пусть это совершится, ибо это нужно для партии. Оглядываясь на прошлую жизнь, я вижу в ней много ошибок, но стержень всей жизни был и остался – интерес партии. Как ни смотри, а все же выходит, что кроме нашей партии нет никакой действительно серьезной силы для борьбы с фашизмом и капитализмом. Поэтому – назад в партию любой ценой. И ты должна это сделать, и ты это сделаешь, я знаю. Ну, мое солнышко светлое, обнимаю тебя и целую в мои родные глаза крепко-крепко. Пойду умирать с твоей фотографией и твоими локонами, чтобы в последние мгновенья жизни ощущать тебя. Люблю тебя бесконечно. Живи, родная!

Твой И. С.[1229]

Смирнов еще надеялся послужить революции. Не из страха перед смертью ждал он пощады, а из соображений революционной целесообразности. Готовясь душевно к смерти, он не знал, кому клясться в вечной любви первым делом: жене, прямому адресату его письма, или партии. Ощущая свою сущностную связь с историческим прогрессом, он не воспринимал свою индивидуальную смерть как трагедию. В тюрьме Смирнов переоценил все свое прошлое. Но делал он это в контексте общей политической ситуации в стране, в мире. Не было во имя чего умирать, кроме как во имя дела пролетариата. Письмо Смирнова второй жене показывает, что он принял совет первой – сохранять теневую партию нельзя было ни в коем случае. Вытащить жену из пасти троцкизма значило спасти ее. Смирнов заботился о Короп, явно питал к ней самые теплые чувства, но забота эта была одновременно и личной, и политической.

С 29-летней дочерью Ольгой – инженером Казгоспроекта, проживавшей до ареста в Алма-Ате, – у Смирнова был близкий политический союз. На допросе 3 мая 1936 года Ольга Ивановна Смирнова признавалась: «Я до настоящего времени продолжаю разделять взгляды, изложенные в платформе „13-ти“ (Троцкого и др.). Никаких заявлений о разрыве с троцкистами я не делала и не собираюсь делать». Она вела с отцом шифрованную переписку. «Перед освобождением меня из Суздальской тюрьмы – я условилась с И. Н. Смирновым об условной переписке в виде заранее определенного порядка иносказаний в письмах. <…> заключавшаяся в том, что через каждые четыре слова текста письма нужно читать первую букву пятого слова. Счет слов должен вестись от начала письма с десятого слова (точно не помню). <…> И. Н. Смирнов просил меня сообщать ему новости о происходящем в СССР»[1230].

Сразу после письма жене Смирнов написал прощальные слова и дочери:

Мне хочется, чтоб моя смерть (если она будет) не вызвала бы в тебе чувство мести. В конце концов приговаривает партия, а партия для нас с тобой все. Ведь ты знаешь, что я не один раз рисковал жизнью начиная с 5 года для партии. И если сейчас нужно для партии умереть, то это надо сделать, и я смерть приму без энтузиазма, конечно, но и без особых волнений.

Чего я хочу тебе?

Я хочу, чтобы ты ликвидировала остатки троцкизма в своем сознании, и <…> встал[а] на партийные рельсы. Без этого нет жизни, без партии нет творческой работы. <…> В творческой работе ты найдешь забвение своему горю, а общее дело рабочего класса выше судеб отдельных лиц. Это так! Ты должна разоружиться в ближайшие же дни. <…>

Ну, чего бы тебе пожелать, моя родная?

Очень хочу, во-первых, чтобы ты скорее включилась в жизнь. Во-вторых, чтобы твоя личная жизнь наладилась. Как только выйдешь на волю, займись своею и моею матерью. Пусть они хоть немного передохнут. Обо мне не думай долго. Все же я ведь прожил большую жизнь и, собственно, уходить из жизни пора. Лучше бы не так, ну, что же делать, когда иначе не получилось.

Будет у тебя сын – назовешь его моим именем. Будет постоянное живое напоминание. У тебя еще много впереди жизни, а жизнь, как видно, будет очень бурная. Я не сомневаюсь, что 37 год будет годом европейской войны. Что это значит, даже представить не могу. Материально человечество откатится лет на 300–400, одичает. Я все же думаю, что